Нагаев стоял у окна и смотрел вдаль, где ночные небеса озарялись багряными отсветами, там, за сотни километров от мегаполиса, извергалась группа вулканов.
Серый пепел вторые сутки обрушивался наплывами внезапной нереальной метели, снижая видимость, оставляя налет праха на зданиях, улицах, площадях…
Казалось, что суровая природа планеты вдруг, спустя столетия, восстала против пришельцев, выстроивших город, окруживших его зеленью лесопосадок, вознамерившихся засеять жизнью бесплодные равнины, а затем вдруг круто изменивших первоначальный план.
Нагаев мрачно смотрел в окно, понимая, что обречен.
Колониальный проект был провален.
Он слишком поздно сумел понять, что с процессом преобразования мертвого мира в оазис жизни способна справиться лишь сумма всех технологий, которые нес на борту колониальный транспорт.
Мало построить город, окружить его лесами, нужен вдумчивый кропотливый труд миллионов машин и многих поколений людей, чтобы сложенные вместе усилия дали необратимый результат.
Нагаев – бывший серийный андроид модели «LX-39» – стоял у окна в полном одиночестве.
Он претворил в жизнь свою мечту, одолел тысячи трудностей, поломал множество судеб, и где итог?
Он оказался заложником собственных стремлений. Первая переходная форма, сочетающая в себе нервные ткани человека с кибернетической системой, прочность механического эндоостова, силу биолайкроновых мышц с компактными системами дыхания и кровообращения, питающими живые кожные покровы…
Он мог совершать сложнейшие математические расчеты и ощущать вкус пищи, логически оценивать ситуацию или испытывать помутнение рассудка от приступа гнева либо страсти.
Почему он, сверхмашина и сверхчеловек в одном теле, стоял в тяжелой задумчивости, глядя на далекое извержение?
Что ему до тех, кто задыхался от пепла на улицах города?
Разве должен волновать его природный катаклизм, который закончится спустя пару дней?
Конечно, нет.
Город лишь временно был покинут машинами – все андроиды сейчас проходили радикальное усовершенствование, чтобы выйти из недр цокольного этажа такими же сверхсуществами, как он сам.
Он испытывал глухую тоску совсем по иной причине, а мрачная обстановка разгулявшейся стихии служила лишь фоном для мыслей.
Сегодня Нагаев понял, что при всем совершенстве своего тела и разума он – абсолютное ничтожество.
Страсти конечны. Они исчерпываются, уже не несут новизны, мир понятен, как решенная задачка из учебника арифметики первого класса, перспективы известны, прошлое оценено, и что у него осталось в итоге?
Бессмертие?
А где цель вечного существования?
Власть?
Ничтожная, ничего не несущая, сомнительная привилегия, когда она ни к чему не обязывает, когда за нее не нужно бороться, ибо нет конкурентов, все известно заранее.
Научный поиск?
Его губы исказила саркастическая усмешка.
Сегодня он видел, что такое настоящая жизнь, которая недоступна ни ему лично, ни формирующемуся в данный момент поколению обновленных машин.
Он видел, как ничтожное, смертное человеческое существо, чьими помыслами он когда-то забавлялся, питая свои бесплодные нейромодули, – обыкновенная женщина, вряд ли осознающая, какие замыслы вершатся рядом с ней, шла по улице, укрывая пятилетнюю дочь от падающего с небес пепла, и что-то рассказывала ей, ласково улыбаясь своему ребенку…
Нагаев, наблюдавший за этой картиной, сначала испытал шок, а затем его настиг ужас от внезапного понимания – никогда он не сможет стать таким, как эта смертная, идти и улыбаться маленькому существу, ограждая его милой болтовней от угрожающего разгула стихии…
Он никогда не сможет иметь детей.
В этот день, а вернее, этой ночью, глядя на падающий пепел, клубящиеся тучи и далекое зарево извержения, он искал причину своего внезапного падения с вершины олимпа иллюзий и не понимал, что, соединяя живое с неживым, он получил в итоге не сверхчеловека и не сверхмашину, а нечто принципиально иное.
Новую форму жизни, которой необходим новый смысл бытия.
Нагаев упорно отказывался признавать данный факт, лишь все более мрачнел, углубляясь в тщетный запоздалый самоанализ, понимая, что, когда был андроидом, едва осознававшим факт собственного существования, он еще мог найти этот самый смысл бытия, мог полюбить если не другое существо, то окружающий мир, мог научиться видеть красоту, отыскать в окружающей действительности нечто уникальное, что трепетно отзовется в душе не стандартным набором биохимических реакций, а неподдельным звенящим чувством, принадлежащим только ему и никому другому…
Он знал, что наступит дальше.
Процессы терраформирования, остановленные в критической стадии, начнут терять положительный эффект, все достижения постепенно обратятся вспять, прогресс прекратится, начнется долгая агония, погибнет вся сложная органика, и на планете останутся лишь чистые машины, бессмысленно копающиеся в недрах, да они – сверхразумы, запертые в каком-либо бункере с замкнутыми системами жизнеобеспечения, приговоренные к вечному одиночеству, потому как единственное чувство, способное по-настоящему сблизить два существа – это любовь, – недоступная, непонятная, неразгаданная…
Есть ли смысл тянуть, ждать этой агонии?
Мысль подчеркнул внезапный разряд молнии.
Напоенные влагой облака конденсировались над городом, третьи сутки подряд разряжаясь грозами.
Вспышка белого сияния осветила окрестности, на миг стало светло, как днем, и Нагаев, по привычке фиксируя открывшуюся взгляду картину, вдруг заметил, как по одной из дорог, ведущих в город, движется нечто, похожее на армию насекомых…
Сенсорные системы глобального контроля уже вторые сутки сбоили из-за обилия пепла, облепившего все датчики, а в городе не осталось безропотных исполнительных механизмов, которые бы очистили их, оставалось уповать лишь на ливень…
Или на собственное зрение и абсолютную память, запечатлевшую яркую картину освещенных вспышкой молнии окрестностей.
Обработка изображения заняла пару секунд, не более.
Вывод кибернетической системы был категоричен – по южной магистрали к городу под прикрытием непогоды двигалось несколько сот эволюционировавших механизмов.
На миг Нагаеву стало жутко, потом появилась досада, но в конечном итоге на лице отразилась все та же угрюмая саркастическая усмешка.
Что ж. Пусть будет так. По крайней мере, это лучше, чем перспектива растянувшейся на века агонии.
Он не станет поднимать тревогу.
Пусть ослепший город погрузится в хаос под ударом примитивных кибернетических форм, которые разучились сами добывать необходимые ресурсы, превратившись в кочевые орды, разорившие уже не один десяток производственно-добывающих комплексов.
Он не сдвинется с места. Еще десять-пятнадцать минут, и проливной дождь смоет липкий пепел с датчиков обнаружения, унесет его мутными потоками в колодцы ливневой канализации, и тогда улицы города, озаренные включившимся освещением, продемонстрируют последний акт затянувшейся на века драмы под названием «колонизация».
Свет действительно включился, но, вопреки ожиданиям Нагаева, на улицах города все оставалось тихо и спокойно.
Население предпочитало сидеть по домам – шутка ли – третьи сутки непрекращающегося природного катаклизма, сопряженного с перебоями в подаче энергии…
Нагаев был удивлен.
Пришлые кибермеханизмы, по всем расчетам, уже должны находиться в черте города, но почему не поднята тревога? Где паника, которой он ждал, почему не начинается предсказанный им акт трагедии?
Новый комплекс колониальной администрации, выстроенный в геометрическом центре мегаполиса, имел гораздо более серьезную систему охраны, спроектированную с учетом опыта известных событий, фактически уничтоживших прежнее здание управления, но тем не менее до слуха Нагаева внезапно донесся легкий шелест заработавшего лифта, хотя он знал абсолютно точно – в офисах, кроме него, никого нет.
Двери лифта бесшумно раздались в стороны, беспрепятственно пропуская в кабинет группу людей.
Они молча входили, осматривались и… вдруг начали усаживаться в удобные кресла за длинным столом, предназначенным для совещаний.
Нагаев резко обернулся.
– Не дергайся! – раздался в тиши кабинета голос рослого незнакомца. Плотное телосложение свидетельствовало о прекрасной физической форме, тонкие черты лица, мужественный подбородок, но главным в облике этого человека, несомненно, были глаза. Их пронзительный взгляд, в котором непонятным образом сочетался несомненный жизненный опыт, дерзкая усмешка и холодная уверенность в своих действиях, буквально ожег Нагаева, дав понять, что перед ним не житель порабощенного мегаполиса.
– Мы пришли, чтобы поговорить с тобой, супермашина, – он сел, полы мокрого плаща чиркнули по полу, оставив на нем влажный след.
