— Ваше сиятельство, со мной что хотите делайте, только поверьте! Сам, своими ушами слышал я, как аббат Флориан наставлял вашу супругу, чтобы вы передали письмо отца Губера государю императору. Вы-де согласитесь, поскольку жаждете снова при дворе оказаться в высокой должности. А государь обрадуется, что теперь можно от убийц его батюшки отворотиться и себя белым — белешеньким перед зарубежными монархами выставить. А коли заупрямится Александр Павлович, то ему надобно будет письмишко предъявить некое, где великий князь “добро” дает на цареубийство. Сие письмо у генерала Талызина ранее хранилось, а теперь у него украдено невесть кем, но это иезуитам не помеха, они фальшивку изваляют, им ведь совесть не за страх, а честь не за стыд!
— Совесть не за страх, а честь не за стыд… — задумчиво повторил князь, и Алексей быстро перевел дыхание, спекшееся от стремительной и отчаянной речи. — Хорошо сказано! Право слово, ты настолько хорошо осведомлен, мой юный друг, что таким осведомленным могло быть лишь истинное привидение, способное проникать сквозь стены в запертые помещения или хотя бы… проницать их взором.
Кабы Алексей не стоял на коленях, он при этих словах непременно покачнулся бы, ну а так — стойко снес намек, глазом даже не моргнул.
— Однако же говоришь ты страшные вещи и даже чудовищные, — так же размеренно, раздумчиво продолжал князь, глядя на него сверху вниз. — И призываешь меня поверить тебе… тебе, кто меня только что пытался одурачить самым, что ни на есть смехотворным и позорным образом. А ведь я тебя узнал сразу, с одного только взгляда, и озлился непомерно, и потому лишь не изуродовал твою дурацкую рожу этим вот шандалом, — князь угрожающе покачал трехсвечником, и Алексей похолодел, представив, во что превратил бы его лицо хороший удар, нанесенный от души и со всего плеча (небось не только изуродован остался бы, но и пал с раскроенной головой!..), — потому лишь, говорю, удержал себя, что ты мою дочь от грабежа, а может, и от насилия да смерти спас, себя в том деле не пощадив.
Но ежели ты думаешь, что впредь тебе все будет дозволено, — то здесь, друг мой, ты жестоко ошибся. Ежели ведет тебя не расчет, не желание поквитаться с неблагосклонной к тебе княгинею, не надежда урвать какой-то свой кус в той буче-свалке, которая теперь непременно поднимется и в доме нашем, и во дворце императорском (знаешь, по пословице: “Орлы дерутся, а молодицам перья достаются!”), то чистоту своих намерений ты мне должен доказать. Понял? Доказать, ежели не хочешь выйти отсюда в колодках!
— Иначе и не выйду, — пробормотал Алексей, повесив голову и окончательно смиряясь с тем, что дело его проиграно по всем статьям, спасения нет. Больше всего ему хотелось сейчас лечь ничком и заплакать, пожалеть себя, неповинного страдальца, жертву чьей-то злобищи непомерной, чьих-то происков. Но… солдаты ведь не плачут, когда они в бою, разве что потом, когда раны считают, однако бой Алексея Уланова еще не кончен был.
— Иначе и не выйду! Вы думаете, я кто? Крепак беглый? Ах кабы так! Но нет, я племянник генерала Петра Алёксандровича Талызина и разыскиваюсь ныне властями по обвинению в его убийстве. Вот, сам я в ваши руки предался с потрохами, со всей жизнью моей, что хотите, то со мной и творите, а какие еще доказательства искренности моей представить, не ведаю, да и нет их у меня!
Брови князя взлетели.
— Да, не думал, не гадал, а судьбину повстречал, — пробормотал он как бы про себя, а потом пристально уставился на Алексея: — Слышал я об сем деле, о завещании деда твоего слышал, о бегстве твоем. Говоришь, не убивал генерала?
— Не убивал, — кивнул наш герой как мог твердо. — Как бог на небе свят. Он все видит, он солгать не даст.
— Ну, бог один, а нас много, — пожал плечами князь. — Разве уследишь за всяким клятвопреступлением? Давай уж лучше обойдемся без него, как и подобает мужчинам. Ты вполне можешь на своем голубом глазу солгать мне что угодно, а я уж сам должен решить, верить тебе или нет. Верю, что не убивал Талызина, — значит, должен верить, что и супругу мою не облыгаешь, что и впрямь она соблазнена католиком, как на прелюбодейство, так и на государеву измену. Вот такая получается у нас палка о двух концах!
После сих слов князь умолк, и молчал он столь долго, что наш герой не выдержал таки. Крепился, слово давал себе мысленно — молчать, смиренно и покорно ждать решения своей участи, но все же не вытерпел.
— И что же скажете, ваше сиятельство? — слабо шевеля губами, спросил Алексей неживым голосом. — Каково будет ваше решение?
— Есть одно, что, бесспорно, безоговорочно свидетельствует в твою пользу, — холодно, как бы даже с неудовольствием оттого, что это свидетельство существует — таки, проговорил Василий Львович.
— И это, как ни странно, именно то, что было принято господами дознавателями за основную улику против тебя. Завещание, в коем ты признан основным и главным наследником баснословного состояния. Уж такую малость ты мог бы сделать, ежели бы и впрямь дядюшку прикончил, — спрятал бы то, что изобличает твою заинтересованность.
— Вот именно! — воодушевленно возопил наш герой. — И я так же думал: где ваша логика, господа дознаватели? А ее у них и в помине нету. Но вы… как же вы сразу обо всем догадались, как же самое главное разглядели?
— Господа дознаватели видели тебя одним: не проспавшимся увальнем деревенским, который сам себя загубил своей алчностью, но и двух слов в свою защиту связать не может, — усмехнулся Василий Львович.
— А я видел тебя другим: раненым героем, который жизнь, честь и кошелек моей дочери спас, себя не пощадив. Алчность грабителя и убийцы — и безрассудная храбрость защитника угнетенных в одном человеке никак ужиться не могут, это уж ты мне поверь, моему опыту поверь. В то же время ты отнюдь не простодыра какой-нибудь, у тебя ум изощренный, ему бы только дать возможность расправиться — ты, небось еще и меня, старого интригана, за пояс заткнешь. Это ж надо было только додуматься: в привидение предка моего вырядиться!
— Князь в комическом ужасе покачал головой.
— То есть соображения, до поры до времени скрыть завещание, у тебя хватило бы, даже если бы ты и напился так, как живописует молва…
— Я не сам напился, — угрюмо буркнул Алексей. — Меня напоили!
— Напоили? — вскинул брови князь. — Чем, хотелось бы узнать?
— Как это — Чем? — изумился наш герой. — Вином, известное дело. Там, на дядюшкином столе, столько бутылок стояло… Некоторые с длинными горлышками, некоторые с короткими, зато пробки у них были длинные. Были бутылки прозрачные, были темного стекла. Спервоначалу я налил из одной, початой (должно, дядюшка пил, гостя своего ожидаючи), уж очень жажда меня томила, но выпить так и не успел, ну а потом начались все эти шумы да стуки, я и забыл думать, а что пили мы потом, и не упомню.
