— Ну, дай тебе бог, — сказал я.
— Устала я, как черт знает кто, — с зевком сказала она, после чего взобралась на кровать, легла на спину и стала болтать ногой.
— Небось есть хочешь? — спросил я.
— А ты что, богатый?
— Посмотри в холодильнике.
— А сам будешь?
Танька Мухина была девка компанейская.
Я ответил, что не хочу, поел в редакции перед уходом.
Она забралась в холодильник и вытащила все, что смогла найти. Впрочем, нашла она немного: три бутерброда, купленные неделю назад в редакционном буфете и хранившиеся про черный день.
— Шикарно угощаешь, — сказала Танька.
Она содрала с бутерброда засохший сыр, потом слизала масло. Но это лишь пробудило в ней аппетит, и она, ворча и чертыхаясь, сгрызла заледеневшие в холодильнике ломти хлеба.
Потом сбросила туфли, уже капитально взобралась на кровать, уселась, согнув ноги в коленях, и стала, ухмыляясь, ждать, что я ей скажу, чтобы, наверное, сказать в ответ какую–нибудь гадость.
Но я молчал, а она терпением не отличалась и в конце концов проговорила с любопытством:
— Ну чего там у тебя?
Я посмотрел на нее:
— Ты обещаешь сделать то, о чем я попрошу?
Она блеснула маленькими ровными зубами:
— Мало ли о чем ты попросишь!
Я невесело усмехнулся:
— Не о том, о чем ты думаешь.
Тогда она сбросила ноги на пол и тревожно спросила:
— Гошка, у тебя что–нибудь случилось?
Ее тощие плечи напряглись, и все извилины в мозгу, наверное, напряглись тоже.
Впрочем, иного я и не ожидал. Что–что, а товарищ она хороший. Может, с возрастом это и пройдет — у многих к тридцати начисто выветривается студенческий культ товарищества. А может, и останется. Дай–то бог…
Я сказал:
— Ты должна мне помочь. Вот так надо! Поможешь?
— Гошка, ты с ума сошел… Конечно!.. Нашел, о чем спрашивать!
Она смотрела на меня, энергично сведя брови, и во взгляде ее было столько же тревоги, сколько делового нетерпения. Что ж, за тревогу ей спасибо. А деловое нетерпение — оно еще здорово понадобится и ей, и мне…
Я спросил:.
— Помнишь фельетон про Хворостуна?
— Про этих медиков, что ли? Помню.
Про этих медиков, сказала она. Что ж — так оно точней. Я злился на Хворостуна, а писал про препарат Егорова— Хворостуна. И теперь, спустя четыре месяца, никому нет дела, сколько фельетонного яда перепало Хворостуну, а сколько Егорову. «Эти медики» — и точка…
— Ну так вот, — сказал я, — один из этих медиков элементарный подонок, а второй — ученый. Препарат помогает — понимаешь? Уже двоих вылечили. Не от лейкоза, а от болезни Ковача — но она тоже считалась неизлечимой.
Танька смотрела на меня — ждала чего–то. Но что еще было говорить?
Я сказал:
— Вот так.
Она проговорила почти утвердительно, с досадой и болью:
— А ты тот фельетон не визировал?
— Визировал.
Она возмущенно вскинулась:
— Тогда при чем ты? Кто визировал, пусть и отвечает!
Я объяснил, что не в этом дело.
— Да, — вздохнула она, — жалко. Конечно, лучше бы пробить препарат… А ты не пробовал…
Она последовательно перебрала все варианты, которые уже пробовал я сам или Женька. Постепенно добралась и до Федотыча, и я рассказал, какой у нас с ним вышел разговор.
В конце концов она уставилась на меня:
— Ну а тогда что делать?
Я сказал:
— Есть только один выход. Ты напишешь про меня фельетон, а Федотыч напечатает.
Она досадливо спросила:
— Это ты остришь?
Я ответил:
— А у тебя есть лучшее предложение?
Она не сразу сказала:
— Ты что, серьезно?
— Стал бы я тебя иначе звать.
— Прежде всего, Федотыч никогда это не напечатает.
— Он дал честное слово…
Танька свела и без того узкие плечи:
— Гошка, но это же нелепо!
Я спокойно возразил:
— Это — единственный выход.
Она сказала:
— Гошка, пойми, не могу я про тебя писать. У меня просто рука не поднимется…
Я отмахнулся:
— А, ерунда! Было бы можно, я бы сам написал. Ты чувствуешь, какой материал? Это тебе не двадцать строк в отделе писем…
Я стал перечислять ей факт за фактом, и они сами собой складывались в парадоксальные пары, и сами собой вспыхивали мысли, неожиданные, веселые и злые.
— Да нет, Гошка, не смогу, — слабо отпиралась она. — Гошка, я не буду…
Но я уже понял, что сможет, отлично сможет. Уже понял, что будет. Слишком уж заблестели у нее глаза. Слишком уж она газетчик. Газетчик до самых кончиков своих изгрызенных ногтей. Она уже вошла в материал, и оторваться от него ей будет не легче, чем алкоголику от поллитровки…
— Это необходимо, — сказал я. — Никуда не денешься.
Она еще попыталась изобразить возмущение:
— И ты меня за этим позвал?
— А ты предполагала другое?
Это сорвалось у меня с языка автоматически, и я тут же понял, какую гадость сказал. Мы оба знали цену современной циничной трепотне — но сейчас–то разговор шел серьезный!
— Ну что ж, — сказала она, и глаза ее сузились: — Чего не сделаешь для хорошего человека! Когда вышел твой фельетон?
— Я снял копию, зачем тебе рыться в подшивках.
Она сказала подчеркнуто лицемерно:
— Для тебя я даже на это готова.
Пожалуй, впервые я видел ее по–настоящему злой. Но в этом был и свой плюс: лишняя злость фельетонисту никогда не помешает…
Я попросил:
— Постарайся побыстрей, а?
Она ответила сугубо деловым тоном:
— Позвони мне послезавтра на работу.
Я хотел проводить Таньку до метро, но она зло бросила:
— Ладно, обойдемся… Будь здоров, король!
Она махнула мне тощей лапой и быстро потопала вниз по лестнице. На площадке споткнулась о чей–то половик и яростно пробормотала популярную, сугубо мужскую фразу, которую я предпочел не расслышать…
Назавтра после обеда она мне позвонила и мрачно буркнула в трубку:
— Привет… Как там называется эта контора?
— Какая контора?
— Институт. Я сказал.
— А как пишется «сужение» — с твердым знаком или без?
Я ответил, что без.
Она задала еще три или четыре вопроса, в том числе один совершенно неожиданный, из чего я заключил, что Танька Мухина, бывшая практикантка, мыслит оригинально и вообще довольно прочно встала на собственные задние лапы.
Я сказал с некоторым уважением:
— Старуха, если я могу чем–нибудь помочь…
Она огрызнулась:
— Нужен ты мне больно.
Видимо, творческий процесс был в самом разгаре.
После работы мне делать было нечего, и я пошел шататься по Москве, заходя в магазины и столовые. Есть я не хотел и покупать ничего не собирался: просто сказалась в данном случае ненужная командировочная привычка начинать знакомство с городом с его чрева.
Потом мне надоело идти пешком, я вскочил в первый попавшийся трамвай и проехал две остановки. Возле какого–то скверика я слез, сел на скамейку, закурил и стал почему–то вспоминать, какие в Москве вокзалы.
Я вспомнил их все, все девять штук, и оказалось, что с каждого я хоть раз, да уезжал. И из каждого аэропорта хоть раз, да улетал. Впрочем, это было элементарно, я бы удивился, если б оказалось иначе.
Тогда я стал перебирать в уме все наши самолеты, и опять получилось, что я на каждом хоть раз, да летал. Не летал только на «Антее», но он еще не пошел в серию…
Я посидел еще немного и взялся за марки машин. Это было потруднее, но в конце концов я все–таки припомнил их все, от «Запорожца» до сорокатонного «МАЗа». Здесь тоже был полный комплект: каждая легковушка, каждый грузовик, или фургончик, или самосвал хоть раз, да бывал мне попутным.
Я перешел на иномарки, и тут моя коллекция оказалась совсем бедной. Два «опеля», «шкода», «татра», «фиат-600», «бьюик», «шевроле», «мерседес–бенц», еще какая–то довоенная колымага, марку которой я так и не разобрал, — вот, пожалуй, и все. Но это меня не огорчило — об иномарках пусть думает Д. Петров…
Прошаркал мимо старик — сгорбленный, с палочкой, в том возрасте, до которого я не хотел бы дожить. Хотя там видно будет. Канторовичу из «Известий» уже под восемьдесят. Правда, последние годы он не ездит, только правит письма читателей. Но править письма так, как он, — тоже работа для газетчика…
Старик шел медленно, ноги его дрожали, дрожала палка в руке. У перекрестной аллейки он остановился, чтобы пропустить двух оболтусов студенческого вида, которые бежали через сквер, футболя перед собой пустую консервную банку…
Я вдруг испугался: а если у Таньки Мухиной ничего не получится? Молодые таланты — народ зыбкий. Все больше стилисты, путаются в словах, как дети в спадающих штанишках.
Черт возьми, а вдруг правда не получится? Я успокоил себя: подумаешь, проблема — в крайнем случае, выправлю. Мало ли сырья приходится доводить до кондиции! Правда, в данном случае молодое дарование будет вопить, как поросенок в свой самый трагический миг…
