«Что бы это могло быть? — мелькнула тревожная мысль. — Поймать, обязательно поймать…» — и Сипак крикнул не своим голосом:
— Стой! Стой, тебе говорю!
Но человек бежал без оглядки.
Тогда Сипак вскинул пистолет и, целясь в еле заметное белое пятно, удалявшееся все больше и больше, выстрелил несколько раз подряд. Он заметил только, как белое пятно пропало, слышно было, как что-то шлепнулось оземь. Но по треску забора, по шороху кустов, росших в саду за огородами, Сипак понял, что человек убегает. Он еще несколько раз выстрелил, но, видно, без особых результатов. И тотчас же поднялась стрельба около школы, где помещалась местная комендатуру. Уже бежали оттуда встревоженные немцы. Им откликнулся Сипак, позвал к себе. Они тщательно осмотрели огород, по которому гнался Сипак за невидимым человеком, нашли обыкновенный мешок, наполовину наполненный рожью. Человек, очевидно, бросил его, убегая. Сипак сразу догадался, откуда эта рожь, и только собрался вместе с немцами отправиться к складу зерна, как густая темень ночи начала внезапно сереть, словно перед рассветом. А через какую-нибудь минуту из темноты отчетливо выступили контуры колхозных хат, по улице потянулись длинные тени от высоких берез и кленов, а деревья будто трепетали в суетливых бликах света, становившегося все ярче и ярче. Сразу же запахло прогорклым дымом, словно где-то горела старая слежавшаяся солома.
Все бросились к большому амбару, стоявшему на небольшой площади у околицы. Соломенная кровля уже со всех сторон охватилась пламенем. Двери амбара были почему-то приотворены, полицейская охрана куда-то исчезла. На улице, около самых дверей, рассыпано зерно, виднелись следы колес, конских подков. По всему можно было заключить, что рожь выносили отсюда не только мешками, но и вывозили на подводах. Сквозь веселое потрескивание пламени, охватившего уже верхние бревна стен, слышно было доносившееся с поля тарахтенье колес. Где-то, очевидно, подгоняли коней, спешили отъехать подальше, потому что звуки, долетевшие оттуда, становились все глуше и глуше и, наконец, совсем затихли, проглоченные нарастающим гудением огня на пожаре. Соломенная крыша уже прогорела и, вздымая вихри искр, с треском провалилась, сразу осветив все засеки.
Полицаи сгоняли народ на пожар. С грохотом подъехали пожарные. Но привезенный насос оказался неисправным. Воду пришлось подносить ведрами. Люди не проявляли никакого желания тушить пожар, лениво слонялись с ведрами в руках, с лопатами, с пожарными баграми. Только один Сипак кипятился больше всех, бросался на некоторых с кулаками, с угрозами, сам хватал ведра, как угорелый, метался по пожарищу. Немцы бросились оцеплять деревню. То ли они боялись, чтобы кто-нибудь чужой не пробрался сюда во время этой суматохи, а может быть, намеревались захватить поджигателей, которые, по их мнению, должны были броситься наутек. Сипак уже охрип от крика и брани. Но это, однако, не очень мешало пожару. Амбар догорал как свечка, сильно запахло паленым хлебом. Люди, для приличия, растаскивали баграми уцелевшие головешки, тихонько перешептывались:
— Ну и слава богу, что сгорело! Лишь бы им не досталось!
С самого утра в деревне поднялась несусветная кутерьма. Людей сгоняли на площадь. В хату к Силивону Лагуцьке вскочил сам Сипак с двумя полицаями. Старуха кормила Васильку.
— Где Силивон? — набросился на нее разъяренный староста. Василька испугался, заплакал, ухватился ручонками за старуху.
— Не плачь! — начала она утешать мальчика. — Это же староста наш, не бойся…
— Я тебя спрашиваю или кого другого? — и Сипак сильно рванул старуху за плечо.
Та удивленно взглянула на него, спокойно ответила:
— Откуда же я могу знать, где теперь Силивон. Вы же сами послали его вчера везти сено в город, под самый вечер послали, чего же спрашивать?
Сипак вспомнил, что он действительно послал вчера Силивона и еще нескольких на сеносдачу.
— А ты, когда спрашиваю, отвечай сразу, нечего огрызаться… — сказал он уже в несколько пониженном тоне. Потоптался немного, снова спросил: — Сын был ночью?
— Про какого это сына вы спрашиваете?
— Мы знаем про какого! Один же он у тебя.
— У меня не один, а два сына, один в Минске живет, там на фабрике где-то работает.
— Я не о нем спрашиваю, а об Андрее, председателе колхоза.
— Странный вы человек, однако, такие все вопросы задаете. Вам же известно, что он в армии.
— Мне как раз другое известно, что он по лесу шатается с бандитами.
— Вот об этом я ничего не слыхала. Еще никогда не случалось, чтобы люди из нашего рода бандитами становились.
— А я тебе говорю, что шатается… по лесам, по болотам, пеньковую петлю ищет твой выродок.
— Ну, так ищите его в лесу, что ж вы ко мне пристаете? Мне же лучше знать, где он.
— Вот именно, что лучше. И если мне не скажешь, то ответишь перед комендантом. Айда, собирайся! — грубо рванул он ее за руку.
— Постыдился бы хоть перед малым дитем собачьи повадки свои показывать…
— Не учи! Ну, давай, давай, поднимайся!
Василька залился слезами, ухватился обеими руками за шею бабушки.
— Я боюсь, бабушка, это злой дядя!
— А ты не бойся! Ты беги к соседям, беги, играй!
— Я не оставлю вас. Я не дам вас в обиду!
— Ну, хватит, бери своего щенка, пойдем!
Старуха поднялась из-за стола, посмотрела в упор в стеклянные глаза Сипака, задумчиво произнесла:
— Человече ты, человече! Не хочу язык поганить да малого вот почитаю. А то сказала б я тебе. Но что же про тебя скажешь, ведьмин ты последыш!
— Ну-ну! — вскинул руку Сипак. — Я заткну тебе глотку!
— Врешь! Не в твоих силах людское слово остановить! Народу рот не заткнешь, кишка у тебя тонка для этого!
Сипак еле сдерживал в себе жгучую злобу. Неудобно было бить старуху, на улице толпился народ, подгоняемый немцами и полицаями.
Людей собрали около комендатуры. Лысый комендант наводил порядок около школы, пискливым голосом отдавал команды солдатам.
Заметив старую Силивониху с мальчиком, которых вели Сипак и два полицая, комендант подскочил к ней, набросился, словно коршун:
— А-а! Ты есть партизан! Ты подожгла хлеб?
— Отвяжись ты, рыжая погань!
Комендант ударил ее автоматом в грудь. Старуха повалилась на землю и, разгребая руками пыль, силилась подняться с земли. Перепуганного Васильку, захлебывавшегося от крика, подхватили женщины, зажимали ладонями рот, шептали на ухо:
— Не плачь, не плачь, маленький, а то немцы убьют…
Василька судорожно всхлипывал, все говорил сквозь слезы:
— Бабушка моя… бабушка.
Старуха, наконец, поднялась. Сипак подтолкнул ее к толпе. Она молчала. Комендант кричал:
— Я буду каждого бить, кто не скажет мне правды. Я расстреляю всех, если не скажете, кто поджег хлеб. Кто жег, спрашиваю я вас?
Люди, насупившись, молчали.
— Последний раз спрашиваю, кто жег?
Тогда выступил сосед Силивона, старый Михаила, давно уже не слезавший с печи, доживая свой век среди многочисленных внуков. Он уже давным-давно по старости отошел от всяких дел. Немцы и его выгнали на площадь. Опираясь на клюшку, он говорил тихо, обдумывая, подбирая каждое слово:
— Вы напрасно сердитесь, господин офицер! Кто это мог ночью увидеть… заметить, кто это там жег? И кто станет божье добро жечь? Вы спросите тех, кто охранял амбар, этих самых полицаев… Должно быть, раскуривая свои цыгарки, они и подожгли амбар…
— Что ты мелешь там, старый пень! — накинулся на Михаилу Сипак. — Сторож ведь пропал куда-то, его не нашли…
— Вот же я и говорю, что этих полицаев поставили вы себе на службу… А какой с них толк, с этих полицаев, если у них на уме только самогон да куда бы на гулянку податься. А народ и терпи из-за этих разбойников!
— Если ты не бросишь брехать, так я из тебя все кишки вытрясу, — угрожающе придвинулся к старику Сипак. Но не так просто было его унять.
— Кишки мои небольшая для тебя пожива! А насчет брехни, о какой ты говоришь, так должен ты знать, что брешут только собаки да те, что полезли в ихнюю шкуру… Гляди за собой лучше, вот что я тебе скажу.
Неизвестно, чем бы кончилось все это дело и как бы его порешили комендант со старостой, если бы в это время на улице не послышался грохот машин. В деревню явился немецкий отряд во главе с Вейсом и Кохом. Узнав о пожаре, они приехали сюда, чтобы на месте расследовать этот случай.
Не на шутку перепуганный местный комендант робко и путанно докладывал о ночном происшествии. Сипак почувствовал, как стали вдруг тяжелыми ноги, как в мелкой дрожи заходили колени. Он знал, что Вейс не очень его долюбливал, так как на территории, подведомственной Сипаку, очень часто происходили разные неприятные инциденты.
Вейс с бранью набросился на коменданта, назвал его при всех олухом и болваном, который никак не может справиться со своими обязанностями.
