— Слезы с чего у тебя? Плачешь отчего, спрашиваю?
— Это я так, Силивон… Житье, видишь, такое пошло, что не до радости нам…
— Видать, гитлеровцы что-то натворили. Дайся им, так они и голову тебе оторвут, не пожалеют! Они любят тех, кто им шеи свои подставляет… Но я тебе скажу, Аксинья, не из той мы породы, чтобы очень горбы свои подставлять. Не бывать тому, не дождутся! Скорей они подохнут, чем нас на колени поставят. Вот и в городе люди так говорят… Конечно, наши люди, рабочий народ… Так бывай, Аксинья, пора мне домой.
— Нет у тебя дома, Силивон! — как-то сразу посуровев, сказала женщина. — Я же тебе говорю, что тебе некуда ехать.
— Да о чем ты толкуешь?
И только тут взглянул он вдоль улицы. Улица как улица, ничего в ней не изменилось. Попрежнему стоят колодезные журавли. Как всегда, шелестят липы и клены… Но когда он посмотрел на самую околицу, сердце сразу упало, захолонуло. Откуда бы он раньше ни ехал, всегда видны были три кудрявые березы, росшие около его хаты. Еще сам посадил их в минувшие годы. Давно это было. За десятки лет вытянулись березы, раскинули свои шатры до середины улицы, прикрыли хату зеленой сенью. Тонкие поникшие ветви свисали кудрявым навесом. При легком ветре казалось, будто журчат, переливаются зеленые струйки, с тихим шепотом падают на землю. Еще тогда сажал их, когда маленькими бегали по двору его два сына и дочка. Сколько радости приносили им эти березы, на которых гнездились скворцы, а в мае гудели хрущи. В знойные летние дни в зеленую сень забирались воробьиные стайки, прилетали осенней порой снегири и синицы, а в снежный зимний день неугомонные, вертлявые сороки. Росла дочка, росли сыновья, тянулись к небу кудрявые березы. Нет уже дочки на свете. Ничего не слышно и про Игната. И, как память о нем, жили, шелестели березы.
Теперь не стало и берез. Опаленные сучья зловеще чернели на вечерней лазури неба.
— Пожар? — глухо спросил Силивон.
— Фашисты сожгли…
— За что?
— Про партизан спрашивали…
— А старая где?
— Нет ее, Силивон, нет. Убили гады…
— За что?
— Не знаю… Говорили, что староста наплел, сам же приходил за ней с полицаями.
— А малое?
— Да не волнуйся, Василька у меня.
Силивон бросил ей вожжи, сам пошел дальше по улице. И казалось ему, что идет он сам не свой. Не чувствовал под отяжелевшими, точно деревянными, ногами земли, не видел хат по сторонам, ни людей, изредка попадавшихся на улице. И когда подошел к обгорелым березам, прислонился, чтобы устоять, к стволу, бездумно глядел на пепелище. От него еще веяло жаром. Ветерок шевелил пепел на головешках, и они вспыхивали багрово-золотистыми блестками. Кое-где курился сизый дымок. Ближайшие к пепелищу яблони обгорели, осыпались, и только подальше от пожарища листва почернела, скрючилась. За потоптанным огородом, у межи, сиротливо выглядывало старое гумно.
Уже темнело, когда Силивон оставил пожарище и побрел обратно. Остановился около дома, в котором теперь жил Сипак. Колебался сначала, зайти или не зайти. И все жалел, что нет ничего подходящего в руках. Но все же пошел. На самом крыльце его остановил полицай, загородил винтовкой дорогу:
— Иди, иди, проваливай. Нужно будет, сами придем. Не торопись раньше времени попасть в наши руки.
Что-то хотел сказать Силивон, но полицай грубо оттолкнул его винтовкой. Подумав, однако, что человек приходил по какой-то надобности, уже более миролюбиво сказал ему:
— Староста сейчас не принимает. Если дело есть к нему, приходите только утром.
Силивон ушел. Озабоченная Аксинья, все время издали следившая за ним, встретила его на улице:
— Довольно ходить, Силивон. Ничем же дело не поправишь. Иди-ка лучше ко мне и хоть малого утешь, никак не может успокоиться, все бабушку кличет. Спрашивает, когда она заберет его домой… Иди, отдохни немного.
Силивон послушно побрел за ней. В хате к нему бросился Василька. Его заплаканное лицо уткнулось деду в колени, судорожно дергались худые, острые плечи. И вся фигура мальчика, его жесты напоминали неоперившегося птенца, которого буря вытряхнула из гнезда. Он сидит под деревом, беспомощно копошится в траве и жалобно чирикает… Василька уж который раз спрашивал:
— Где же наша бабушка?
— Придет наша бабушка, вернется. Ты погоди только, погоди.
— Как же она придет, если немцы забрали ее?
— Как это? Никто ее не забирал, она в лес ушла за грибами. Принесет нам бабушка боровиков, принесет ягоды — брусники.
— Ты обманываешь меня, дедушка. Кто ночью ходит за ягодами? И какие ночью ягоды в лесу? Ночью ведь страшно.
— Как это страшно? Наша бабушка все может, захочет — пойдет утром, захочет и ночью пойдет по лесу, ей ничего не страшно.
— Обманываешь ты меня, дедушка. Я же сам видел, как фашисты бабушку взяли, еще ее уводил один солдат.
— Это тебе померещилось, Василька.
— Не померещилось, сам видел, — протестующе сказал Василька. — И не придет она уже больше. Видно, убили ее фашисты, они же всех наших убивают.
— Что ты, что ты, Василька? Разве можно человека убивать? Нельзя этого, Василька, нельзя!
— А вы, дедушка, ничего не знаете. И тетя тоже не знает. А в нашей хате фашисты людей убили. Может, и бабушку убили.
— Не говори так, внучек, неправда это!
— Нет, правда. Я сам слыхал, как люди говорили.
Тетка Аксинья молча плакала, отвернувшись от Силивона, от мальчика. Силивон строго сказал ей: — Ну хватит уже, хватит!
И повернулся к внуку:
— Ты брось думать, о чем говорили люди. Мало ли что говорят. Давай я тебе лучше сказку расскажу. Хочешь, расскажу про сороку-белобоку? Летала сорока, летала, по лесу своих деток собирала…
— Нет, не хочу я сказок, дедушка. Это же все неправда, так не бывает. Если бы это так, как в сказке бывает, пошли бы мы с тобой вдвоем на фашистов. Ну и тетя пошла бы с нами. Мы всех немцев погнали бы, мы убили бы их, дедушка, чтобы они наших людей не убивали. Разве не правда, дедушка?
— Правда, внучек, правда.
— Но так только в сказках бывает, — вздохнул мальчик, приникнув к деду. — А мы с тобой, дедушка, давай лучше напишем письмо моему папе. Он командир у красноармейцев. Так мы напишем ему, пускай фашистов бьет… Всех, которые обижают людей наших, их убивать надо, дедушка.
— Надо, внучек, надо!
— Всех… И что бомбы на нас кидали… И мамку мою загубили… Мне же Пилипчик сказал, что мамка в реке утонула. Тогда немцы стреляли в нас. Меня спасла тогда тетя Надя… А то я бы тоже утонул в реке, она глубокая-глубокая, а я плавать не умею и очень воды боюсь… Тогда тетя Надя спасла и комиссара. Его фашисты тоже хотели убить, сильно ранили, мы нашли его на берегу… И бабушку фашисты убили… Они и нас всех убьют, если не придет папа с красноармейцами. Так напишем письмо ему, дедушка. Обо всем напишем. А тогда придут наши… Тогда мы…
Мальчик мечтал вслух, а глаза его слипались. Силивон слушал его не шевелясь, чтобы мальчик уснул. Потом осторожно перенес на постель, тихо сказал Аксинье:
— Видишь, и дети обо всем знают, разве от них скроешь! Тяжко приходится нашим детям, многое увидят они, чего бы и не надо в ихние годы.
— Не говори, Силивон…
— А я завидую тебе, Аксинья.
— Чему завидуешь?
— Ведь сын твой сейчас там.
— Бог ело знает, что с ним, — глубоко вздохнула женщина.
— Что бы там ни было, а он со своими людьми. Одни мы с тобой тут сиротами ходим.
— Ну, это ты уж слишком. Сказал, называется… Еще не родился тот на свет, кто бы смог нас в сиротскую долю вогнать!
— Да это я так, к слову… хвастать нам, однако, сейчас нечем, самое что ни на есть ойротское житье…
— Да брось ты такие слова говорить, малого постыдился бы хоть… Малый, малый, а истинную правду говорит.
— О ком?
— Да про фашистов!
— Это верно, Аксинья. От мала до велика все мы понимаем правду, где она есть и где она будет. Но мне итти пора.
— Как это итти? Куда? Разве в моей хате для тебя места нет?
— Я не о том… Неудобно мне здесь оставаться. Придираться будут, слепнем в глаза лезть… А из-за меня и тебе может неприятность выйти.
— Еще что выдумал, неприятность. Что может быть хуже того, что у нас уж с тобой случилось, Силивон?
— Да оно так… Но лучше уйти подальше от греха.
— Куда же ты пойдешь, на ночь глядя?
— Пойду, Аксинья. Место себе найду. Человек всегда найдет место, если захочет подальше от этих гадов податься…
— Ну, как хочешь, тебе виднее. Опять же, сердце тебе подскажет, как лучше.
Не было больших сборов у Силивона. В чем был, так и пошел из хаты. Простился, попросил хозяйку:
— Ты ж хотя побереги малого. Когда найду место поуютнее, возьму его туда.
Было уже за полночь, когда он перебрался за реку и лесными тропинками направился к Остапу Канапельке.
