И вот, наконец, послышались сигналы отправления поезда со станции. Он шел из города. Отодвинув на несколько сантиметров в сторону конец рельса, люди спустились с железнодорожного полотна вниз, притаились в загодя облюбованном месте среди густых зарослей сосняка. По перестуку колес на стыках Павел Дубков еще заранее определил, что идет тяжело нагруженный товарный состав. Волнение людей нарастало с каждой минутой. Начало светать, посерели верхушки деревьев, но внизу еще густел сумрак, клубился туман над лощиной и поднимался рваными клочьями над речкой, над мостом.
И вот донесся резкий гудок. Вдали, из-за поворота, показались две бледные в предрассветном сумраке точки фонарей, которые все больше и больше разрастались. Уж слегка дрожала земля, многоголосым эхом гудел в лесу тяжелый грохот поезда, быстро мчавшегося под уклон. Длинный состав вели два паровоза.
Все ближе и ближе черные громады паровозов. Партизаны вздрогнули, когда, подняв горы пыли и развороченной земли, паровозы с оглушительным грохотом перекувыркнулись и полетели под откос. Сразу взвихрились клубы пара, мгновенно выросшие в огромное белое облако. В нем исчезали одна за другой длинные платформы, груженные тапками, орудиями, грузовиками. Раздался резкий треск дерева, когда промелькнуло несколько пассажирских и товарных вагонов. Сквозь мутное облако пара пробились огненный смерч и гривастый столб черного дыма. Что-то взорвалось, и над вершинами деревьев просвистели железные осколки.
Вскоре все притихло. Только обессиленно шипели еще паровозы да потрескивало пламя, бушевавшее над грудой обломков. Со стороны моста внезапно раздались пулеметные очереди, стрельба из автоматов. Ошалевшие от страха караульные били куда попало, чтобы вызвать тревогу, а скорее всего, чтобы как-нибудь рассеять страх. Со стороны станции послышались тревожные гудки паровозов.
Дубков и его бойцы, вспотевшие от волнения, от удачи, наконец, успокоились.
— Пора и домой, тут больше делать нечего! — Павел дал команду отходить. Еле заметной тропинкой они направились вглубь леса, было уже светло. Росистые полянки горели, перепивались в лучах восходящего солнца. Искристыми рубинами пламенели ягоды костяники. Приятно щекотали ноздри ароматы богульника, влажной утренней хвои, тонкий, еле уловимый запах боровиков.
— Жизнь! — вдруг громко сказал Дубков, ни к кому не обращаясь.
— Ты это о чем? — спросил его Апанас Рыгорович Швед, который заметно прихрамывал и еле поспевал за товарищами.
— О том же самом… Будут помнить нас, сучки-топорики!
И никто не переспрашивал. Все знали, кто будет помнить.
10
Когда Вейс явился со своим отрядом на место крушения, он сразу увидел, что эшелону, лежавшему под откосом, уже ничем нельзя помочь. Пространство в сотни квадратных метров было завалено покареженным железом, обгорелыми остовами платформ, полусгоревшими и скрюченными танками и орудиями. Если и уцелели от огня некоторые танки, они все равно уже были совершенно непригодными: с них свалились гусеницы, покривились пушки, от удара и сотрясения сдвинулись корпуса и башни.
От большого волнения Вейс даже снял шапку, испуганно вытер вспотевший затылок. И, не зная, что говорить, что приказать, он только вздыхал и с трудом выдавил из себя несколько слов:
— Ну вот! Опять нам сюрприз…
— И, доложу я вам, не из приятных! — в тон ему отозвался Кох. — Причем, должен сказать, что во всем этом заметна, если хотите, определенная система: позавчера мост, вчера склад, сегодня, как видите, наши танки…
— Что вы хотите этим сказать, господин лейтенант?
— Только то, что это организованное выступление против нас.
— Глупости! Где вы видите эту организацию? Это обыкновенное крушение, которые происходят иногда на железной дороге. Несчастный случай. Мы не можем нести никакой ответственности за такие случаи.
— Понесем, господин комендант.
Они заспорили. И, чтобы не затягивать эту ненужную и неуместную при солдатах дискуссию, Кох предложил коменданту подняться на насыпь. Вейс не очень разбирался в разных технических деталях. Но когда Кох показал ему конец одного рельса, на которой и следа не осталось от замков и болтов, а затем они вместе обнаружили несколько развинченных болтов, затерявшихся во всей этой мешанине, Вейс вынужден был признать, что эшелон не случайно свалился под откос, — рельсы были умышленно развинчены.
От места крушения Вейс и Кох пошли по насыпи до конца закругления, где стояла будка путевого обходчика. Отряд двигался рядом на машинах по дороге. Из будки вызвали обходчика. Тот вскоре явился на переезд и, встревоженный, перепуганный, стоял перед начальством, комкая в руках свою форменную шапку. Из окна будки выглядывало испуганное лицо женщины, к ней приникло несколько детских лиц.
Кох провел короткий допрос.
— Ты развинтил рельсы? — строго спросил он обходчика.
— Что вы, господин офицер? Я же сторожить должен, это же мне поручено моей службой, это моя обязанность. Как же я могу?
— Последний раз спрашиваю: ты развинтил рельсы?
Кох спрашивал и, не спеша, расстегивал кобуру пистолета, сухо поглядывая на побелевшее лицо обходчика, который нерешительно переминался с ноги на ногу, тревожно оглядывался назад, на окно будки. Там сразу поднялся пронзительный плач детей, которых старалась успокоить худощавая женщина, все время бросая тревожные взгляды на переезд.
— Так, значит, ты пустил эшелон под откос?
— Я же вам говорю, что не мог я… Он сам, видно, сошел с рельсов. А я же сторожил всегда… Я двадцать лет тут обходчиком. Никогда не случалось у меня такого несчастья…
— Вот за эту охрану, за службу твою и прими награду! — Выстрел был сухой, негромкий. Человек упал на песок, схватившись руками за живот. Все пытался что-то сказать, шевеля высохшими, посиневшими губами, и не мог.
Вейс поморщился, искоса взглянул на скорчившуюся фигуру обходчика, на его искривленный от боли рот.
— Пристрелите, лейтенант! — нервно произнес он. Вейс не любил дел, не доведенных до конца.
Кох рассеянно посмотрел на него, засовывая револьвер в кобуру. Мельком взглянув на будку, от которой бежала, рыдая и хватаясь руками за голову, худощавая женщина, выглядывавшая раньше из окна, он почтительно ответил Вейсу:
— Простите меня, господин комендант, но я придерживаюсь в своей практике принципа: человек должен почувствовать свою смерть. Мало пользы в том, что вы его убьете. Важно, чтобы он почувствовал, пережил, что именно вы лишаете его жизни. Это полезная наука для остальных…
Он махнул рукой солдатам, и те прикладами винтовок отогнали, оттеснили женщину до самой будки, где стояли, содрогаясь в беззвучных рыданиях, четверо малышей.
Отряд спешно выехал в город. Вскоре клубы пыли скрыли последнюю машину. А на лесном переезде долго еще не умолкал детский плач и эхом отдавалось в окрестностях надрывное голошение. Была в нем темная, как ночь, тоска, глухая, как лес, безнадежность.
11
Старый Силивон, ездивший вместе с другими сдавать сено, вернулся из города под вечер. Еще при въезде в деревню он заметил, что тут произошли какие-то события. Поведение людей, встречавшихся на улице, было несколько странным, непонятным. Поздоровавшись, люди не спрашивали, как обычно, что там слышно в городе, а сразу же поворачивали к своим дворам или делали вид, что они куда-то спешат, и торопливо шли дальше. Несколько женщин с заплаканными лицами стояли у ворот и, как только заметили Силивона, скрылись во дворах.
«Должно, приключилось что-нибудь в деревне», — подумал Силивон; неясная тревога закралась в сердце, и оно защемило от тоскливых предчувствий. Уже на середине деревни его встретила старая Аксинья, дальняя родственница. Она поздоровалась с ним, остановила:
— Постой, Силивон, я тебе кое-что скажу…
И все не решалась говорить дальше, смотрела на него выцветшими старческими глазами, словно хотела выведать, перенесет ли старик новую тяжесть, навалившуюся на его жизнь. Глядела, и крупные слезы покатились вдруг по ее лицу. Она украдкой смахнула их углом платка.
— Не езди туда, Силивон, не надо тебе там быть…
— Что? Андрей?
— Нет, нет… Андрей не приходил сегодня из лесу.
— Так что же ты пугаешь меня? — всердцах проговорил Силивон, чувствуя, как с сердца, словно тяжелый камень, свалилась тревожная дума о сыне. Хорошо, раз он там… Отчего же плачет эта женщина?
— Слезы с чего у тебя? Плачешь отчего, спрашиваю?
— Это я так, Силивон… Житье, видишь, такое пошло, что не до радости нам…
— Видать, гитлеровцы что-то натворили. Дайся им, так они и голову тебе оторвут, не пожалеют! Они любят тех, кто им шеи свои подставляет… Но я тебе скажу, Аксинья, не из той мы породы, чтобы очень горбы свои подставлять. Не бывать тому, не дождутся! Скорей они подохнут, чем нас на колени поставят. Вот и в городе люди так говорят… Конечно, наши люди, рабочий народ… Так бывай, Аксинья, пора мне домой.
