Было уже за полночь, когда он перебрался за реку и лесными тропинками направился к Остапу Канапельке.
12
Прошло около недели. Никаких особых новостей не слышно было в деревне. Сипак, первые дни после пожара не показывавшийся на глаза людям, опять начал сновать по улице. Правда, он теперь не выходил один. За ним всюду следовал Семка Бугай, плечистый и рослый детина, в засаленном, с чужого плеча, мундире, вываленном в соломенной трухе, в перьях. Этот полицай, где бы он ни был, какое бы поручение ни выполнял, всегда жевал что-нибудь и всюду искал, чем бы поживиться, не ожидая особых приглашений. И если ему приходилось бывать со старостой в какой-нибудь хате, каждая хозяйка, едва заприметив Семку на улице, торопливо прятала подальше все съестное.
Семка Бугай был на диво послушным и аккуратным полицаем, точно выполнял любое поручение и страшен был, когда его слепую звериную силу направляли на какого-нибудь человека.
— Бить? — коротко спрашивал он в таких случаях.
И даже лицо его менялось тогда. Откуда только бралась лютая злоба? Глаза загорались, с лица сходила сонная одурь. Семку Бугая прислал Сипаку сам Клопиков. Он выкопал его где-то среди выпущенных из тюрьмы уголовников. Видно, те и выбили из Бугая последние остатки ума и совести, которых и раньше у Бугая было не слишком много. И осталась у него только одна медвежья сила, неутолимая жадность к еде, а в редкие минуты просветления от сонной одури — смутное желание что-то делать, кого-то бить, на ком-то израсходовать избыток сил. Сипак приблизил к своей особе Семку Бугая после неудачных попыток вывести в люди, как он говорил, своего племянника Сидора Бобка. Несмотря на то, что Бобок всячески отнекивался, Сипак уговорами и угрозами заставил его сделаться полицаем. Но когда Сипак приказал ему однажды пойти и арестовать солдатку, отказавшуюся отдать свою корову на поставку гитлеровцам, Бобок наотрез отказался:
— Я на такие дела не гожусь. Чтоб у человека последнюю корову отнять да детей голодными оставить, где это видано?
Сипак еле сдержался, чтобы не броситься на племянника с кулаками.
— Да я тебе, дурья твоя голова, расстрелять ее прикажу, и ты должен это сделать!
— Убийцей я еще никогда не становился!
— Она же бесчестит меня Начальником меня не признает перед всем народом.
— И хорошо делает… Не такой уж с вас большой начальник!
— Так она же немцам не подчиняется и знать не хочет про ихние законы.
— А кому эти законы нужны? Для вас разве? Вас же таких очень немного. А народ же не против…
— Не против кого?
— Известно: не против нашей власти…
— Какой это нашей?
— Это все знают, какой… Советской власти!
— Ах ты, душа твоя злодейская! Был злодеем, злодеем и остался. А я думал его в люди вывести, житье ему, дураку, человеческое устроить.
— Собачье, хотите сказать! А злодеем меня нечего попрекать. У вас все учился, как сложа руки сладкого куска добиваться. Как на чучело, глядели на меня люди… И правильно глядели и правильно называли: Бобок-лежебока, Сидор-хуторянин… Такая уж удача выпала мне в жизни через вашу, дядечка, науку.
Сипак стоял растерянный, силился что-то сказать, но только разевал рот и брызгал слюной. Наконец, отдышался, отсопелся и пошел сыпать, как из молотилки:
— Да знаешь ли ты, выродок, перед кем ты стоишь? Перед Мацеем Степановичем Сипаком! Понимаешь, Си-па-ком! Да я тебя могу единым духом растоптать, как букашку, раздавить тебя, как блоху… Мое имя когда-то на всю округу гремело. Мне пожимал руку сам становой пристав. Мы с самим земским начальником знакомство водили! Мы-ста с самой пани Плющицкой чаи распивали, и она мне кумой доводилась. Мы-ста…
— Было, дядька, мы-ста, да стало чисто! — И даже ладонь поднес ко рту, раскрыл ее, дунул: — Вот что с того мы-ста осталось… тьфу!
Сипак хотел еще что-то сказать, он только входил в раж. Но презрительный жест племянника сразу оборвал его красноречие. Он даже сплюнул от злобы:
— И в кого только этот остолоп пошел? У-у, негодная твоя душа! — Он сердито хлопнул дверью и вышел из хаты, чтобы немного остынуть и успокоиться после этого разговора, да и здоровье поберечь надо.
С тех пор он уже не поручал племяннику ответственных дел. Посылали Сидора Бобка собирать по деревням яйца, кур для гитлеровцев, конвоировать подводы с продуктами, которые направлялись в город. И частенько с этими подводами приключались разные случайности. Редко попадали они в город. Обычно возвращались, не достигнув цели. Где-нибудь на полдороге выходили из леса вооруженные люди, останавливали обоз, сгружали все, что было на возах. Связав подводчиков, укладывали их на подводу, повернув коней обратно в деревню. И сколько раз уже возвращался Бобок без груза и без винтовки, крепко привязанный веревками к возу. Случалось, что он возвращался и с изрядными синяками под глазом, солидными шишками на лбу или на затылке. И когда его отвязывали, прихрамывая, шел к Сипаку и решительно заявлял:
— Пускай она сгорит, такая служба, чтобы из-за нее мне все внутренности поотбивали!
Сипак пробовал утешить племянника:
— Ничего, ничего, никакой службы не бывает без неприятностей… Привыкай!
— Хорошее дело: привыкай! А мне все печенки отбили.
А однажды совсем исчез Сидор Бобок. Подводы вернулись назад порожними, и на вопрос Сипака, куда же девался его племянник, подводчики в один голос заявили:
— Должно быть, убили его партизаны. Ну так кричал, так кричал. Видно, сильно били его там, в лесу.
Где-то в глубине души шевельнулось у Сипака что-то похожее на крупинку жалости: что ни говори, а своя кровь… И хорошо ли поступал он, Сипак, что ускорил кончину своего родного племянника, посылая его в такие опасные поездки? Пускай бы уж лучше слонялся здесь, около комендатуры, стерег бы скот, который пригнали немцы и полицаи из разных деревень, или занимался еще какими-нибудь мелкими делами. Но шевельнулась и другая мысль: может, оно и к добру, очень уж нескладно получалось все у этого человека, да и мысли у него были, не дай бог, какие мысли. Узнали бы о них немцы, не обошли бы они тогда своей милостью его, Сипака, душу. Лучше подальше от их милости. Может, оно все и к лучшему вышло. Спокойней оно так для души и для дела.
После того как исчез Сидор Бобок, полицаи не досчитались на своем складе нескольких ящиков патронов и еще кое-чего. Об этом они не решились сказать Сипаку, так как он не очень благоволил к таким делам и была у него тяжелая рука за разные неполадки и провинности. Промолчали.
А в то время, когда Сипак думал о неизвестной судьбе своего незадачливого племянника, Сидор Бобок слезно жаловался бывшему председателю колхоза Андрею Силивоновичу Лагуцьке. Беседа у них происходила в лесу, куда привели или, вернее будет сказать, против воли партизан сам явился Сидор Бобок.
— Не было у меня, Андрей Силивонович, такого уговора с вами, чтобы каждый раз из меня душу выколачивать!
— Какая там душа? Били ж всегда для приличия, чтобы перед немцами тебя же самого оправдать. Только для вида били.
— Хороший вид! Мне от этого вида всегда одно затемнение в глазах. Не успеет один синяк под глазом сойти, как мне хлопцы и другой глаз подбивают… Это тебе, говорят, для равновесия и для лишнего авторитета перец немцами… Сгори он, такой авторитет, заодно с немцами!
— Зря обижаешься, Сидор. Ты же сам знаешь, что били тебя хлопцы для отвода глаз, шутя, можно сказать.
— Хорошенькие шуточки! Вот они, эти шутки, — и Сидор с отчаянием задрал рубаху. — Вот полюбуйтесь этим видом!
Вся спина и худые бока Сидора были испещрены синими полосами и пятнами.
— Я сам дивлюсь, в чем еще душа у меня держится. Другой на моем месте после такого угощения давно бы отправился на тот свет. А я еще терплю… держусь. Они, ваши хлопцы, и про всякие уговоры забывают: когда бьют, то бьют на совесть! А другой, как разойдется, того и гляди, саданет под ложечку, и дух с тебя вон. Ты ему шепчешь: бей, да по закону, как было договорено. Мундир, говорю, мой трепли, а души моей не задевай, не задевай шкуры! А ему что? Разве ему, которому, охота разбираться, где мундир, а где печенка, толчи да и только!
Андрей Силивонович поглядывал на взволнованного Сидора, на своих хлопцев, которые захлебывались от смеха, слушая исповедь Сидора, и сам, еле сдерживаясь, пряча в усах улыбку, вначале серьезно спрашивал:
— Что же тебе, в конце концов, нужно, Бобок?
— А мне ничего не нужно, Андрей Силивонович. Но эту службу свою я кончаю. Хватит! Довольно! Не век же мне в дураках ходить. Может, и Бобок хочет человеком быть? Не все же ему людям на смех себя выставлять. Навыставлялся! Доходился! А война не только умных учит, она и меня на ум навела: вижу, куда немцы глядят, на что надеются. Мне с ними не по пути. Пускай дядька с ними целуется, ему в самый раз! У него свои интересы, у меня свои… Он никогда человеком не был и не будет, Всю жизнь свою старался чужими руками жар загребать, захватить все на свете. Нахватал было, да подавился. Но, как видно, этот урок не пошел ему на пользу, не понять ему той человеческой науки, как собакой был, так собакой и остался. А с меня хватит! Не желаю! Не буду! Долой!
