– Я сегодня до обеда в разъездах. Потом на объект. Вечером, ближе к ночи, буду в наркомате. Заберу тебя и вместе поедем домой.
– Хорошо, – ответила Ангелина. – Буду ждать.
Человек, с которым ему предстояло встретиться сегодня в первой половине дня, странным образом тоже однажды пришёл к пониманию необходимости изучения светского этикета. Для своих подчинённых. Спроси его, зачем он это делает, он, наверное, и не ответил бы сразу. Да и попробуй объясни в советской стране, зачем красному командиру нужно уметь вести себя за столом, а также уметь танцевать? «Надо, и всё тут», – не вдаваясь в причины, привык отвечать на сложные вопросы этот человек. Мало того, кроме танцевальных кружков при гарнизонных домах культуры он в обязательном порядке приказал иметь бильярд. «Надо будет, и карточные столы прикажу поставить!» – отвечал он недоброжелателям. Внимание к этикету странным образом вылилось в его высказывание: «Каждая советская девушка должна мечтать выйти замуж за лейтенанта». Впрочем, своё поведение он иногда разъяснял окружающим другой своей примечательной фразой: «Звание обязывает». И действительно, вся страна пела о его звании:
Ведь с нами Ворошилов,Первый красный офицер,Сумеем кровь пролитьЗа СССР.
О Будённом в этой песне пелось скромнее. Даже панибратски как-то:
Будённый – наш братишка,С нами весь народ.Приказ: «Голов не вешатьИ глядеть вперёд!»
Вот так: «первый красный офицер». Знали, черти, Покрасс и Д’Актиль, что писали. Где-то и приврали про Варшаву и Берлин. Да и про Крым тоже… «Уж врезались мы в Крым!». «В битве упоительной…» Не их армия врезалась в Крым в битве упоительной. Да ладно. Не всё ли равно теперь? С песней этой тоже много чего неприятного было. Кто-то из умников заявил, что этот «Марш Будённого» на еврейскую народную мелодию написан. Если бы это в корпусе Примакова было, то оно было бы и понятно. Но про Первую конную такое сказать! А притом автор слов Д’Актиль не Д’Актиль вовсе, а Френкель. Но против народа не попрёшь. Народ запел – значит, так надо, – был уверен Ворошилов.
Он очень удивился бы, если бы знал всю подоплёку написания знаменитого марша. Потомки композитора и поэта сохранили как семейное предание и другую историю… Когда композитор получил аванс на написание марша в штабе четырнадцатой дивизии и пришёл с этим известием в номер ростовской гостиницы, поэт собирался кормить больную жену и разогревал на примусе фарш. Композитор подсел к роялю и наиграл мелодию «для рыбы». Так на жаргоне поэтов-песенников называется стихотворно-ритмическая заготовка песни. Текст её произвольный, как правило, совершенно далёкий от последующего воплощения. Нужен он для того, чтобы уловить и зафиксировать соответствие мелодии и текста. «Рыбу» автор слов создал такую:
И вот стою у примуса…Мешаю фарш.Четырнадцатой дивизииСлагаю марш.
Злые языки к этой истории добавляли ещё и то, что набросок песни появился ещё до прихода в город красных. Дивизия с таким номером была и в армии Деникина. В конце концов, права была матушка композиторов братьев Покрасс… Когда автор другого марша, «Марша Красной армии», брат Дмитрия Самуил собирался эмигрировать в Америку, мать поддержала сына словами: «“Си” – во всём мире “си”». Поэтому не столь удивительно, что первая музыкальная фраза из марша о Красной армии неведомыми и сложными путями перекочевала в джазовый шлягер «Осенние листья». Любопытно, что материнскую фразу, обращённую к братьям-композиторам, на свой манер повторял Махно. «Б… и музыкантов – не трогать. При любой власти сгодятся», – назидательно говорил своим хлопцам батька.
– Товарищ Маршал Советского Союза, генерал-лейтенант Суровцев прибыл для дальнейшего прохождения службы, – отрапортовал Суровцев.
Ворошилов молчал и тяжёлым взглядом смотрел на своего бывшего подчинённого. Последние три года, начиная с советско-финской войны, он агрессивно и настороженно встречал всякого, кто появлялся перед ним помимо его воли. А после его смещения с должности командующего Северо-Западным фронтом и отзыва из Ленинграда даже вздрагивал, когда видел знакомого человека, но при новых обстоятельствах. Он молча сидел и смотрел на посетителя. Наконец поднялся из-за стола. Заложил руки за спину. Подошёл к Суровцеву. Здороваться маршал явно не хотел. Обошёл генерала вокруг, измеряя его недобрым, придирчивым взглядом. Вдруг неожиданно произнёс:
– А может, зря я тебя не зарубил в двадцатом году? На митинге в Умани…
Суровцев молчал. Ворошилов же ярко вспомнил далёкий год и митинг на перроне уманского вокзала. Вспомнил лихого и хитрого командира полка Гриценко. Вспомнил ехидные слова комполка о надписи на его казачьей шашке – «без нужды не вынимай, без чести не вставляй». Последний раз он выхватил шашку, когда пришедшие чекисты заявили ему, что пришли арестовывать его Нину Давидовну. Разоружать маршала с обнажённой шашкой они не решились. Не тронули и жену. Перепугались не на шутку, когда он пошёл на них с обнажённым, убийственным клинком. Смотреть на них было противно. «Этот, кстати говоря, в двадцатом году не шибко испугался», – припомнил Ворошилов, глядя в глаза генералу.
– Что молчишь? – спросил он Суровцева.
Суровцев знал характер маршала и был уверен, что он не переменился кардинально за прошедшие годы. Он всегда относился с уважением к этому полководцу из народа и знал, что такие вещи люди чувствуют. Поэтому предпочёл пока отмалчиваться. Расчёт оказался верным.
– Садись, – приказал Ворошилов. – Разговаривать будем.
Сергей Георгиевич присел на предложенный стул. Его не оставляло ощущение, что будто и не прошло больше двадцати лет с тех пор, как они в последний раз встречались. Маршал вернулся на своё место за столом. Взял в руку несколько листков с печатным текстом. Презрительно спросил:
– Ну и что ты здесь накалякал? И главное – для кого? Это ты мне тут объясняешь, что такое малая война?
Суровцев ждал, когда сам Ворошилов себе же и ответит. Он и ответил сам себе:
– Мне твоя писанина нужна, как Троцкому Евангелие! Забери, – бросил он документы на стол перед Суровцевым. – И лыбиться не надо, – уже не так грозно продолжал Ворошилов, – не в цирк пришёл. Ты мне лучше скажи, что ты за птица такая? Ты чекист или ты беляк недобитый, при Шапошникове отирающийся? Он всё вашего брата-офицера привечает. У него рядом вечно «голубчик» на «голубчике». Что молчишь, голубь мой?
– Я, Климент Ефремович, русский офицер, – без всякого пафоса ответил Суровцев. – И вы это хорошо знаете.
– Ну-ну, – закивал Ворошилов, – что-то много русских офицеров в последнее время у нас опять образовалось. Будто и не рубили и не стреляли вас. Да и какой ты русский, если у тебя и фамилия наполовину немецкая!
– Русский офицер – наднациональное понятие. И это не мы сами, а враги наши утвердили перед лицом всего мира, – достаточно высокопарно заявил Суровцев.
– Так ты, краснобай хренов, ещё и красным генералом стал! Вот в чём дело!
– Так и вы теперь маршал!
– Ладно. Ты мне без всяких бумажек расскажи… Что ты думаешь о создаваемом штабе партизанского движения?
– Вам в отличие от других скажу открытым текстом: не моего ума это дело.
– Здрасте-насте! А кому ты всё это писал?
– Тому, кто будет принимать решение по этому вопросу.
– Ты не юли, Суровцев.
– Привычки юлить не имею. И я, и вы понимаем, что возглавлять партизанское движение должен скорее партийный руководитель, нежели военный.
– А я, по-твоему, не то и не другое?
– Думаю, что вы сейчас скорее военный, чем партийный работник.
Ворошилов с интересом смотрел на Суровцева. Думал: «Что это, неприкрытая лесть? Или издевательство? Что, он не знает, что в последнее время стали говорить о нём и о Будённом?»
– Вы – военный человек, Климент Ефремович, – твёрдо подтвердил Суровцев.
«Военный. В том вся и беда, что стал военным, – соглашался Ворошилов, – и рад бы им не быть, а не получится. Да и не дело это – метаться из стороны в сторону».
– В корень зришь, – вздыхая, признал Ворошилов. – Непростое это дело – давать оружие мирному населению, да ещё на оккупированной территории. И тоже понимаешь, что одними диверсиями в немецком тылу дело не решишь. Одно тебе скажу прямо – мне ты здесь не нужен. Так что отправляйся к Шапошникову в Генштаб или к Берии в НКВД. Где ты там числишься – не знаю… Словом, без тебя здесь как-нибудь разберёмся. А надо будет – пригласим.
– Разрешите идти? – вставая, спросил Сергей Георгиевич.
Ворошилову не хотелось так просто отпускать своего бывшего подчинённого. Будучи человеком любопытным, он хотел как можно больше узнать о нём и о причине такого странного назначения.
