Ресторан взорвался аплодисментами, на какое-то мгновение превратившись в концертный зал.
– Браво! Браво, Вертинский, – слышалось из разных концов зала.
– Спасибо тебе, милый Вертинский. Выпей с нами водки, – предложил Слащов.
– Благодарю вас, – отвечал артист, – не хочу. Я неважно себя чувствую, ваше превосходительство…
– Может быть, кокаину?.. Нет? Ну как знаете…
Зал продолжал аплодировать. Новотроицын, обойдя стол, кинулся целовать певца. Потом схватил его за плечи и стал трясти. Глядя в глаза, невпопад говорил:
– Я вас до революции ненавидел. Вы тогда выступали накрашенным и в костюме Пьеро. Всё думал: то ли Оскар Уайльд, то ли б… с Кузнецкого моста… А вы… Вы такой человек! Такой человек! Наш, – вынес он свой вердикт и ещё раз поцеловал певца.
– Господа! Артист устал, – объявил Слащов.
Аплодисменты, как по команде, стихли.
– Я вас провожу, – обратился Сергей Георгиевич к певцу и, взяв его под руку, увлёк прочь от Новотроицына к выходу.
Шум, звон стаканов. Новые клубы дыма от папирос. Точно грязевой поток, пьяный, неуправляемый кураж вернулся в прежнее русло. При выходе из ресторана в фойе гостиницы неизвестно откуда возник «пропавший» пианист с вороватым взглядом.
– Саша, извини. На бульвар выходил проветриться, – сказал он Вертинскому.
– Возьмите, пожалуйста, для Александра Николаевича, – протянул ему смятые деньги Мирк-Суровцев.
– Благодарю вас, – поблагодарил Вертинский.
– Не стоит благодарности, – ответил Суровцев и отправился назад к генеральскому столу.
– Хорошо принимали, я слышал. Но аккомпанемент – не ахти. Так себе аккомпанемент, – высказал своё мнение музыкант, считая взглядом «колокольчики» у себя в ладонях.
– А мне понравилось, – не согласился шансонье. – И вообще. Да не оскудеет рука дающего…
– Да не отсохнет рука берущего, – переиначил на свой манер аккомпаниатор и, смяв, спрятал деньги в карман брюк.
Глава 3
Перепутье
1942 год. Июнь. МоскваПо настоянию Суровцева Ангелина оставила девичью фамилию – Брянцева. Ей ничего не оставалось делать, как полностью довериться в этом вопросе мужу. Когда она предложила взять двойную фамилию, он только рассмеялся в ответ:
– Не стоит подвергать свою душу испытаниям. Фамилия – не одежда. Это даже не кожа. Фамилия способна изменить образ мыслей и, наверное, даже состав крови. А вдруг перемены в тебе окажутся для меня неприемлемыми?
Иногда ей трудно было понять – шутит он или же говорит серьёзно. Но о его не простой жизни под разными фамилиями она знала. Как знала и то, что он оберегал её, умалчивая многие и многие детали из своей биографии.
– Не надо рисковать чистотой наших отношений. Оставайся Брянцевой.
Она впервые в жизни видела рядом умного и образованного человека, который искренне верил в Бога. Но он опять вдруг, кажется, переходил на шутливый тон:
– А это оттого, что я в своей жизни чертей встречал. Вот ты если чёрта увидишь, ты от него, рогатого, куда побежишь? В храм Божий побежишь. А чёрт хитрый. Он потому и делает вид, что его нет. Иначе все в церковь ходить начнут, – как маленькому ребёнку объяснял он ей, – а чертям этого совсем не надо…
И ещё об одном необходимо сказать. О шахматах… Принесённые в квартиру как самая дорогая и ценная часть её приданого, шахматы в этой семье оказались не востребованы. Когда однажды она предложила ему сыграть, он, к её удивлению, быстро согласился. И выиграл три партии подряд. Пока она не сообразила, что он её просто дурачит своим нарочитым неумением. Она не сразу поняла, что он неспроста как новичок начинал гоняться за фигурами, нарочно допуская одну ошибку за другой. Но в результате только четвёртая партия была сыграна вничью.
Не зная на память ни одного дебюта, генерал, сам того не подозревая, так хорошо импровизировал, что часто ставил её в тупик, каждый раз заставляя вспоминать, с какой именно партией она имеет дело.
– Ты играешь на уровне мастера спорта, – удивилась Ангелина.
– Да? А я считал, что я играю на уровне выпускника кадетского корпуса.
– Ты опять шутишь…
– Не расстраивайтесь, душа моя. Ещё лучше я играю в карты. Но дал зарок ещё в детстве – не брать в руки никаких карт, кроме как оперативных…
Теперь красивые и дорогие шахматы невостребованно лежали в шкафу.
Часто принято считать, что молодая женщина, связавшая свою жизнь со зрелым мужчиной, приносит свою молодость и свежесть в жертву таким отношениям. Злые языки, как правило, женские, неустанно комментируют «неравные браки» с неизменным подтекстом: девушка покусилась на положение, деньги или власть. Мужчина же, в понимании злоречивых ровесниц, непременно тщетно пытается отодвинуть во времени своё неминуемое возрастное увядание. Из рассуждений этого ряда всегда выпадает ещё один, часто самый важный, момент таких отношений – молодая женщина может легко обмануться и ошибиться во властных и финансовых возможностях избранника, но безошибочно распознаёт его возможности как мужчины.
Солнечное утро заглядывало в колодец двора. В арке дома напротив время от времени можно было видеть проезжавшие по Садовому кольцу троллейбусы. В столицу возвращалась многолюдность. Но сам характер столичной жизни был далёк от довоенного, нарядного, внешне беззаботного вида.
– До сих пор я полагал, что иметь любовную связь с молоденькой женщиной то же самое, что совращать её, – завязывая пояс домашнего халата, вдруг заявил Суровцев.
Лина молодо и задорно рассмеялась в ответ. Она подняла край одеяла до уровня глаз, и теперь красивые, чёрные, восточные глаза не мигая смотрели на Сергея Георгиевича.
– Вот-вот, – продолжил он. – Теперь я и мусульман понимаю. С такими выразительными глазами лицо просто необходимо прятать под паранджу. И должен заметить, что вожделение от этого не становится меньшим.
Свою семейную жизнь он выстраивал осторожно. «Обычные нормальные люди, – думал он, – с детства имеют перед глазами модель семейного поведения. Видят родителей, сестёр и братьев. Все как-то общаются и взаимодействуют. У всех свои права и обязанности. Какие-то родственники, соседи, друзья. Какой-то немыслимый живой организм, который вдобавок ещё и сам себя регулирует и организует». Ничего подобного в его жизни никогда не было. «Всё не как у людей», – говаривал когда-то про себя капитан Соткин. Теперь и он мог со всей ответственностью считать эти слова своими. Быть молодожёном всегда не просто. В его возрасте и положении это было почти немыслимо. «Женатый человек – уязвимый человек», – говорил тот же Соткин.
Молча завтракали. Он, как ребёнка, приучил её не разговаривать за столом. Это было и забавно и удивительно одновременно. Строгое отцовское: «когда я ем, я глух и нем», вдруг неожиданно нашло продолжение в замужней жизни Ангелины. За столом следовало обмениваться лёгкими фразами и замечаниями о пище, но никогда не говорить о вещах серьёзных и не шутить. «Чтобы нечаянно не вызвать у окружающих приступ смеха и не подавиться самому из-за чьей-то шутки», – запомнила она.
По словам мужа, она хорошо готовила. В чём лично она сомневалась. Готовила она простую пищу из достаточно простых продуктов. Правда, имея полугодовой опыт работы в ресторане официанткой, где ей однажды пришлось трудиться, выполняя специальное задание, она, как человек любознательный и хорошо обучающийся, не преминула восполнить свои кулинарные познания. И ей оставалось только в очередной раз удивиться его проницательности, когда он в первые дни их совместной жизни вдруг ей сказал:
– За столом за тобой ухаживаю я. Ограничим твой жизненный опыт официантки сервировкой стола. Будем практически закреплять назначение столовых приборов, в которых ты замечательно ориентируешься. С этого дня за столом раз в неделю у нас должно присутствовать условное блюдо. Во времена моей юнкерской молодости мы называли это «учебной картошкой».
Так на «учебной картошке» Лина, без труда и забавно, научилась правильно и естественно есть рыбу, курицу, свинину по-французски и даже баранину, которую, по словам Суровцева, следовало непременно приправлять ткемалевым соусом, а ни в коем случае не соусом соевым, который применим исключительно к рыбе. Все соусы заменял единый не учебный, а настоящий томатный подлив. Труднее дело обстояло с напитками. «Учебного сока» не было. Сока никакого в то время не было. Но он сказал, что разобраться с напитками хватит и одного занятия. Заметив грустную улыбку на губах Суровцева, Ангелина спросила:
– О чём-то невесёлом подумал?
Отвечать честно о том, что сейчас занимает его мысли, он не хотел. Зачем ей знать, что ровно год назад, в июне 1941 года, в такое же солнечное утро, он находился в камере внутренней тюрьмы НКВД? Тогда ждал очередного вызова на допрос. Трудно было даже вообразить всё, что произошло с ним позже, всего лишь за какой-то год жизни. И уж чего-чего, а то, что он будет сидеть здесь, в своей квартире, и завтракать с молодой женой – уж точно мог придумать только сумасшедший. Но как никто другой он знал, что нынешнее его служебное, социальное и семейное положение могут в одночасье перемениться в самую невыгодную и трагическую сторону. И это может произойти по не зависящим от него причинам.
