— Смотрю, ты любишь детей, — засмеялась Настя. — И их мам.
— Не говори. Однажды я сброшу на город контрацептивную бомбу…
— И как, не стыдно за такие мысли?
— Да не особо, если уж по-честному… Интересно, а какой у тебя в жизни был поступок, за который до сих пор стыдно больше всего?
Настя хмыкнула и объявила:
— Великолепнейшее и новое пети-жё. По крайней мере такое, что однажды только и происходило на свете, да и то не удалось… Слушай, да так сходу и не сообразишь… Вот было однажды в институте, ехали с подругой в троллейбусе в толпе, жрали семечки, а рядом спиной к нам стоял мужик в куртке с капюшоном. Так мы ему туда всю шелуху выбросили.
— Ну-у-у… — протянул Жека, принимаясь за второй гамбургер. — За шелуху стыдно больше всего? Ерунда какая-то.
— А ты блеска требуешь? И чтобы стыдно было? — удивленно изогнула брови Настя. — Вот еще один. Тоже в транспорте случилось. Летом в автобусе еду вся такая на платье, сумочка в тон, босоножки, прическа. Мужики оборачиваются. И народу в автобусе немало так. Мне какой-то парень место уступил, я села — королева королевой. Тут автобус тряхнуло, в колдобину попал, и я как пукнула от неожиданности. Громко так, — Настя засмеялась. — Все вокруг ржут. Стыдоба. Вышла на первой же остановке и опоздала в кино… Или вот еще. Пришла в гости к молодому человеку, который за мной ухаживал. Нарядная, в новых туфлях. Ну, там ужин при свечах, вино. Сели на диван. Молодой человек говорит: «Дай свои ноги сюда». Типа, массаж ступней и все такое. Я кладу ноги ему на колени, смотрю — мама дорогая! — все ступни жутко-черного цвета, покрасились от новых туфель. Молодой человек даже руками прикасаться к ногам не стал, быстренько выпроводил меня — дела, мол, у него срочные объявились. Козлище!
Они еще посмеялись.
— А у меня был случай, — покачал головой Жека. — В конце школы ходил в секцию на волейбол, перед секцией заскочил к одной девушке — у нас с ней шуры-муры были. Потрахались по-быстрому. Я прихожу на волейбол, переодеваюсь в раздевалке, и вдруг пацаны начинают смеяться. Показывают на меня пальцем. Гляжу — а на мне трусы подруги, в цветочек. Перепутал, когда одевался. Стою в женских трусах — и, самое скверное, не снять. Пришлось секцию бросить… И еще было дело. Приехали в гости к подружке Фью. Поднапились там нормально, я бы даже сказал — нажрались. Легли в одной комнате, Фью с подружкой на диване, я — в кресло-кровати. Фью рассказывает, что ночью он просыпается и видит в лунном свете, как я встаю, подхожу к торшеру и в пьяной прострации мочусь под него как под дерево. Фью даже глаза закрыл, чтобы не ослепнуть, потому что ждал короткого замыкания со вспышкой, думал — меня током ударит. Обошлось. А утром мы все на кота свалили.
— Вот же перверты! Кот-то при чем?
Снова посмеялись. Жека откусил от второго гамбургера.
Настя посмотрела, как он жует, произнесла, решившись:
— Ладно… Может самой легче станет. Расскажу, какого поступка я стыжусь больше, чем остальных… Кстати, совсем недавно было, — она отвела взгляд в сторону.
Жека удивленно увидел, что у Насти залились краской щеки. Похоже, что сейчас будет не просто треп. Он заинтересованно наклонился к ней.
— Стою я возле «Сенной», жду знакомую. И как-то есть так вдруг захотелось. Отошла к ларьку, купила слойку. Жую ее, подбегает ко мне бродячая собака — здоровая клокастая дворняга. Посмотрела на меня таким грустным взглядом, что я подумала и отдала ей булку. Я-то себе еще смогу купить. А она — нет. Собака взяла слойку в пасть, вильнула хвостом, вроде как «спасибо» сказала, и отошла на два метра, стала есть. Тут к ней подскочил косматый растрепанный мужик. Пожилой, мочой от него пахнет, в обносках — бездомный вроде как. Начинает, матерясь, отбирать у нее остатки этой слойки. Собака опешила, выронила булку как ворона из басни, мужик схватил слойку — то, что от нее осталось — и в рот. Но выплюнул, потому что я его как ударила в живот и закричала: «Это не твое! Оставь, гад, собаке!» Меня аж заколотило. Все вокруг смотрят. Бомж согнулся пополам, хрипит — заехала я ему прилично. Собака убежала, слойку оставила. Я ее и растоптала, чтобы бродяге не досталась. Пришла в себя, когда клины сошли, вижу — знакомая мимо прошла, побоялась даже подходить ко мне. Хотела бомжу помочь подняться — а он такой грязный, фу. Извиниться перед ним тоже не смогла, во рту все пересохло и язык какой-то онемевший. Думаю, дам ему сто — двести рублей — а в кошельке только тысячные и копейк какие-то. Стою как дура над ним, не знаю, что делать. Так и ушла, блин. Как вспомню — со стыда сгораю, до сих пор… — Настя приложила ладони к щекам и, наконец, посмотрела на Жеку. — Что-то хочешь сказать?
Но Жека только прикусил язык — в прямом смысле.
Допив кофе, он произнес:
— Я в таких случаях стараюсь все забыть и радуюсь, что в нас нет микрочипов, какие, наверняка, будут в будущем.
— Что еще за микрочипы? — спросила заинтригованная Настя.
— Как в «Черном зеркале». Думаю, скоро такие изобретут. Которые записывают всю твою жизнь. Пришел ты домой в три часа ночи, говоришь супруге, что задержался на работе. Она — хлоп — подключается к твоему чипу и видит, как ты там в сауне развлекался… Или съездила ты в Лондон, друзья спрашивают: «Ну как?» Ты: «Сейчас покажу». Подключаешь микрочип к телевизору, и вы сидите и смотрите, как ты по Сохо и Кэмдену шляешься. Тут какой-то сбой, косяк в чипе, вирус — и изображение перескакивает на тот момент, где ты, такая высокодуховная девушка, бомжа дубасишь из-за плюшки какой-то…
— Эй! Слушай! Я же тебе не для этого рассказала!
— Вот! И будешь думать о том, как себя вести, — Жека помял в руках картонный стакан. — Единственный способ, по-моему, изменить мир к лучшему… Ну, или взять все и поделить…
— А я бы родила ребенка, — сказала вдруг Настя. — Но теперь не могу, после Амстердама…
Грусть в ее словах заставила Жеку промолчать. Эти ее переходы от настроения к настроению, неожиданные как воздушные ямы. Никак не мог он к ним привыкнуть.
— Знаешь, не расстраивайся, — произнес Жека. — Всегда можно усыновить какого-нибудь негритенка с острова Чунга-Чанга.
— Ему у нас холодно будет.
— Зато снег увидит. В хоккей играть научится.
Потом они вышли из павильона, на хмурую улицу, где накрапывал дождь и стоял «субару», который нужно было заправить и гнать через Центр.
Перед этим взяв в руки чужой, сука, отрезанный палец.
* * *
По дороге он еще по разу набрал номера Аббаса и Темира. Безрезультатно.
Свернув с Фонтанки, заставленной припаркованными машинами, Жека выехал на Троицкий мост. Впереди — Петропавловская крепость, сквозь завесу мороси выглядевшая спокойной как мертвец. За ней, в парке с пожелтевшими деревьями и прибитыми дождем к асфальтовым дорожкам листьями, прятались Планетарий и зоопарк. Животные там сейчас, наверное, забились в дальние углы своих вольеров и клеток и имитируют грусть. Петербургская осень — капсула времени. Такой же ее видели Петр Первый и Достоевский. Вот и сейчас — она перевалила за ту ежегодно настающую невидимую грань, за которой — пора прятать фотоаппараты и доставать зонты, пора встречать октябрь насморком и молоком с медом и содой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
