Новости от русских тоже плохие… правительство Керенского пало. Очень трудно сохранять мужество в эти безнадежно мрачные, серые осенние дни неизвестности и плохих новостей. Но мы начинаем «шуметь», как выражается старый Горец Сэнди, из-за приближающихся выборов. Главный спор идет вокруг вопроса насчет обязательного призыва на военную службу, и это будут самые захватывающие выборы из всех, какие у нас были. Все женщины, которые «достигли возраста» — если процитировать Джо Пуарье — и у которых мужья, сыновья или братья на фронте, могут голосовать. Ах, если бы мне уже был двадцать один год! Гертруда и Сюзан в ярости, оттого что не могут голосовать.
— Это несправедливо, — с жаром говорит Гертруда. — Взять хоть Агнес Карр: она может голосовать, так как ее муж пошел добровольцем. Она делала все, чтобы отговорить его, и теперь собирается голосовать против коалиционного правительства. А я не имею права голоса, потому что близкий мне мужчина, хоть и на фронте, пока еще только мой жених, а не муж!
Что же до Сюзан, то, рассуждая о том, что она не может голосовать, а любой мерзкий пацифист, вроде мистера Прайора, может… и будет… она мечет громы и молнии.
Мне по-настоящему жаль всех этих Эллиотов, Крофордов и Макаллистеров на той стороне гавани. Они всегда строго делились на два лагеря — либералы и консерваторы — и твердо стояли по разные стороны разделявшей их границы, а теперь сорваны с якорей — кажется, я ужасно запуталась в своих метафорах — и дрейфуют в полной безысходности. Для некоторых из старых либералов проголосовать за сэра Роберта Бойдена смерти подобно… и все же им придется сделать это, так как они уверены, что пришло время ввести обязательный призыв. А некоторые несчастные консерваторы, которые выступают против призыва, должны голосовать за Лорье, хотя прежде неизменно предавали его анафеме. Некоторые из них переносят все это ужасно тяжело. Другие, похоже, заняли в отношении выборов такую же позицию, какую занимает теперь миссис Эллиот в отношении Церковного Союза[108].
Она была у нас вчера вечером. Теперь она заходит к нам не так часто, как прежде. Ей становится трудно ходить пешком так далеко, она стареет… дорогая наша «мисс Корнелия». Мне неприятно думать о том, что она стареет… мы всегда так ее любили, и она всегда была так добра к нам, инглсайдским малышам.
Прежде она яростно выступала против Церковного Союза. Но вчера вечером, когда папа сказал ей, что это дело практически решенное, она ответила тоном покорности судьбе: «Конечно, в мире, где все изломано и разодрано в клочья, что значит еще один разлом и разрыв? По сравнению с немцами даже методисты кажутся мне привлекательными».
В нашем молодежном Красном Кресте все идет гладко, несмотря на то что к нам снова присоединилась Ирен… как я понимаю, она поссорилась с членами лоубриджского отделения. Она попыталась задеть меня, сказав самым любезным тоном, что узнала меня издали на площади в Шарлоттауне «по моей бархатной зеленой шляпе». Все узнают меня по этой отвратительной и ненавистной шляпе. Это уже четвертая зима, как я ношу ее. Даже мама хотела, чтобы я купила новую этой осенью, но я сказала «нет». Я буду носить эту шляпу каждую зиму столько лет, сколько продлится война.
23 ноября 1917 г.
Линия обороны на Пьяве все еще не прорвана, и генерал Бинг[109] одержал блестящую победу под Камбре[110]. Я подняла флаг в честь этого события… но Сюзан только сказала: «Пойду-ка я и вскипячу чайник, на всякий случай. Я заметила, что у маленького Китченера после каждой победы британцев случается круп. Мне очень хотелось бы надеяться, что в его жилах не течет кровь сторонника гуннов, но никому почти ничего неизвестно о родне его отца».
У Джимса в эту осень несколько раз был круп — обычный круп, не тот, ужасный, что был в прошлом году. Но какая бы кровь ни текла в его маленьких жилках, это хорошая, здоровая кровь. Он румяный и пухленький, кудрявый и сообразительный… и говорит такие забавные вещи, и задает такие смешные вопросы. Ему очень нравится сидеть в кухне на его любимом стуле, но тот же стул всегда был любимым стулом Сюзан, и, когда она хочет сесть, Джимсу приходится освобождать место. В последний раз, когда она сняла его со стула, он обернулся и серьезно спросил: «А когда вы умвете, Сюзан, я смогу всегда сидеть на этом стуле?» Сюзан это показалось ужасным, и, я думаю, именно тогда у нее зародились сомнения относительно его наследственности. Недавно под вечер я взяла Джимса с собой в магазин. Он впервые оказался так поздно под открытым небом и, когда увидел звезды, воскликнул: «Ой, Вилла, погляди! Большая луна и еще куча маленьких!» А в среду утром он проснулся и увидел, что мой маленький будильник остановился — я забыла завести его накануне вечером. Джимс выскочил из своей кроватки и бросился ко мне прямо в своей фланелевой пижамке, лицо его было искажено ужасом. «Часы умевли, — закричал он. — Вилла, часы умевли!»
Однажды вечером он был очень сердит на меня и Сюзан, за то что мы не давали ему чего-то, чего ему очень хотелось. Когда пришло время прочесть перед сном молитву, он с раздражением плюхнулся на колени, а дойдя до обычной просьбы «сделать его ховошим мальчиком», добавил с большим чувством: «И пожалуйста, сделай ховошими Виллу и Сюзан, потому что они плохие».
Я не накидываюсь на каждого встречного с рассказами о том, что сказал или сделал Джимс. На меня всегда наводят скуку подобные рассказы других людей! Я просто с удовольствием заношу их в этот старый дневник, где свалено в кучу все на свете!
Не далее как сегодня вечером, когда я укладывала Джимса в постель, он взглянул на меня и серьезно спросил: «Вилла, а почему вчева не может вевнуться?»
О, почему это невозможно, Джимс? Это прекрасное «вчера» радостных надежд и смеха… когда наши мальчики были дома… когда Уолтер и я вместе читали, гуляли, смотрели на восход молодого месяца и солнечный закат в Долине Радуг. Если бы оно могло вернуться! Но «вчера» никогда не возвращается, мой маленький Джимс… а «сегодня» такое мрачное из-за сгущающихся туч… и мы даже не смеем думать о том, каким будет «завтра».
11 декабря 1917 г.
Только что пришли чудесные новости! Вчера британские войска взяли Иерусалим. Мы подняли флаг, и на несколько минут к Гертруде вернулись прежние живость и остроумие.
— В конце концов, — сказала она, — стоит жить в такие дни, когда достигнута цель крестовых походов. Призраки всех крестоносцев во главе с Ричардом Львиное Сердце, должно быть, собрались вчера вечером у стен Иерусалима.
У Сюзан тоже появился повод для радости.
— Я так рада, что могу без труда произносить слова «Иерусалим» и «Хеврон», — сказала она. — Это так приятно после Пшемышля и Брест-Литовска! Ну, турок мы все же обратили в бегство, и Венеция в безопасности, а лорда Ланздауна можно не принимать всерьез[111]; так что я не вижу никаких причин для уныния.
Иерусалим! Над тобой реет «английский флаг-метеор»… турецкий полумесяц исчез. Как затрепетало бы сердце Уолтера, если бы он узнал об этом!
18 декабря 1917 г.
Вчера прошли выборы. Вечером мама, Сюзан, Гертруда и я собрались в гостиной и затаив дыхание ждали — папа ушел в деревню, чтобы узнать результаты, как только они поступят. У нас не было другой возможности узнать новости, так как магазин Картера Флэгга не на нашей телефонной линии, а когда мы пытались дозвониться через центральную станцию, нам все время отвечали, что линия занята… и немудрено, так как в радиусе нескольких миль все пытались дозвониться в магазин Картера по той же причине, что и мы.
Около десяти вечера Гертруда взяла телефонную трубку и случайно перехватила чей-то разговор с Картером Флэггом. Она без зазрения совести подслушала и получила то, что пословица обещает всем подслушивающим[112], — а именно неприятное известие: коалиционное правительство «ничего не добилось» в западных провинциях.
Мы переглянулись в ужасе. Если правительство не сумело добиться победы на Западе, это означало поражение.
— Канада опозорила себя в глазах всего мира, — с горечью сказала Гертруда.
— Если бы все поступили так, как семья Марка Крофорда на той стороне гавани, такого бы не случилось, — простонала Сюзан. — Они заперли своего дядю сегодня утром в амбаре и пригрозили, что не выпустят, пока он не пообещает проголосовать за коалицию. Вот это я называю действенным аргументом, миссис докторша, дорогая.
После этого мы с Гертрудой совсем лишились покоя. Мы расхаживали по гостиной, пока у нас не заныли ноги, и тогда мы просто вынуждены были снова сесть. Мама вязала, размеренно, не останавливаясь, и притворялась спокойной и невозмутимой… притворялась до того хорошо, что сумела обмануть нас всех, и мы завидовали ей до следующего утра, когда я увидела, как она распускала носок — четыре дюйма, которые связала накануне там, где должна была начать пятку!
