– Думаете, я справлюсь, когда выйду отсюда?
Мистер Манди затянулся сигаретой.
– Конечно справишься, – спокойно сказал он. – Только понадобится время, чтобы... ну, обвыкнуться.
– Обвыкнуться? – Дункан нахмурил брови. – В смысле, как моряк на суше? – Он представил, как пошатывается на покатом тротуаре.
– Будто моряк! – усмехнулся мистер Манди, довольный сравнением.
– А где же я, например, буду работать?
– Уладится.
– Да как же?
– Для смекалистых ребят вроде тебя работа всегда найдется. Помяни мое слово.
Нечто подобное говорил отец, и тогда возникало желание прикончить его. Но сейчас Дункан покусывал ноготь и, глянув поверх руки, спросил:
– Вы так думаете?
Мистер Манди кивнул.
– Уж я навидался тут всяких ребят. В разное время все они переживали, как ты. А потом прекрасно справлялись.
– Так, может, у них были жены, дети и всякое такое, к чему возвращаться? – не отставал Дункан. – Полагаете, никто из них... не боялся?
– Чего?
– Ну, того, что их ждет, как все будет...
– Ну-ка, это что еще за разговоры? – уже строже сказал мистер Манди. – Ведь знаешь, что это означает?
Дункан отвернулся.
– Знаю, – сказал он, помолчав. – Это значит – впускать Заблуждение.
– Верно. Хуже нет, если парень в твоем положении начнет этак думать.
– Да, я знаю, – повторил Дункан. – Просто... Тут кругом одни стены, я пытаюсь заглянуть в будущее, но опять будто в стену утыкаюсь и не могу через нее перебраться. Я стараюсь представить, что стану делать, где буду жить. Отцовский дом... – (Вновь возникла алая кухня.) – Всего через две улицы от... – голос осекся, – дома Алека. Ну, вы знаете, это мальчик, мой друг... Той улицей отец ходил на работу. Теперь, сестра рассказала, он делает крюк в полмили. Как все будет, когда я вернусь? Я все время об этом думаю, мистер Манди. Вдруг встречу кого-нибудь, кто знал Алека...
– Из твоих рассказов я понял, что этот Алек был несчастный мальчик, – твердо сказал мистер Манди. – Он жил в Заблуждении, если такое вообще возможно. Теперь он от всего этого свободен.
Дункан беспокойно поерзал.
– Вы это уже говорили. Но мне так не кажется. Если б вы там были...
– Там не было никого, кроме тебя. Воспринимай это как свое Бремя. Но я ставлю фунт против пенса, что вот прямо сейчас Алек смотрит на тебя и желает сбросить это Бремя; он говорит: «Скинь его, дружок!» – и уж больно ему хочется, чтобы ты его услышал. Ей-богу, он сейчас смеется и плачет: смеется, ибо пребывает в блаженстве, и плачет, ибо ты еще во мраке.
Дункан кивал, слушая приятный успокаивающий голос мистера Манди и забавные странные слова: «скинь», «Бремя», «Заблуждение», «дружок», но в душе ничему этому не верил. Хотелось думать, что Алек сейчас в тех пределах, какие описывает мистер Манди; Дункан старался представить его в солнечном сиянии, среди цветов, улыбающимся... Но Алек был совсем другой: он считал банальным разгуливать в парках и скверах или скупнуться в пруду, он вообще редко улыбался, стесняясь гнилых зубов.
Дункан посмотрел на мистера Манди.
– Тяжело мне, – просто сказал он.
Мистер Манди помолчал. Затем медленно встал, подсел к Дункану и левой рукой с сигаретой обнял его за плечи. Он заговорил тихим, доверительным тоном:
– Когда тебе плохо, думай обо мне, а я стану думать о тебе. Как оно так? Ведь мы с тобой схожи: на будущий год и мне отсюда выходить. Пора на пенсию, понимаешь ли; мне это тоже чудно, и, может, еще чуднее, чем тебе; не зря же говорят: охранник проводит в тюрьме полсрока зэка... Так что, думай обо мне, как станет тяжело. А я подумаю о тебе... Не скажу, как отец, ведь у тебя есть свой батюшка, а буду вроде дядюшки, который думает о племяннике. Годится?
Он взглянул на Дункана и потрепал его по плечу. С кончика сигареты на колено Дункана упал столбик пепла; свободной рукой мистер Манди аккуратно его смахнул, и рука осталась лежать на коленке.
– Все хорошо?
Дункан опустил взгляд и тихо ответил:
– Да.
Мистер Манди снова потрепал его по плечу.
– Умница. Ведь ты особенный мальчик, ты знаешь это, а? Очень особенный. А для таких особенных мальчиков все оборачивается хорошо. Вот сам увидишь.
Еще секунду его рука оставалась на коленке Дункана, затем пожала ее, и мистер Манди поднялся. В конце зала распахнулись ворота – с работы привели заключенных. Зашаркало множество ног, загремели лестница и железные площадки. Слышался голос мистера Чейса:
– Шевелись, шевелись! Все по камерам! Джиггс и Хэммонд, кончай валять дурака!
Мистер Манди загасил окурок, спрятав его в пачку; потом достал две сигареты и сунул под уголок подушки. Подмигнул и расправил наволочку. Едва он выпрямился, как за дверью камеры строем прошагали первые заключенные. Кроли, Уотерман, Джиггз, Куигли... Затем появился Фрейзер. Засунув руки в карманы, он еле волочил ноги. Но, увидев мистера Манди, заулыбался.
– Привет! – сказал он. – Вот уж честь для нас, сэр! Неужели я чую настоящий табак? Здорово, Пирс. Как прошло свидание? Похоже, весело, как и у меня. Милый фортель выкинул мистер Чейс – нас отправил пахать, а вы, мешочники, смылись досрочно.
Дункан не отвечал. Да Фрейзер и не слушал. Он смотрел на мистера Манди, протиснувшегося мимо него к двери.
– Уже покидаете нас, сэр?
– Служба, – сухо ответил надзиратель. – Мой день не заканчивается в пять, как ваш.
– О, так обеспечьте нас надлежащим занятием! – с преувеличенным жаром вскинулся Фрейзер. – Обучите ремеслам. Платите человеческое жалованье, а не гроши, как сейчас. Уверяю, мы станем трудиться как бешеные! Господи, возможно, вы увидите, что превратили нас в достойных людей. Вообразите такой результат отсидки!
Мистер Манди кивнул весьма кисло.
– Ты умен, сынок, – сказал он, уходя.
– Вот и мой отец всегда это говорит. Так умен, что впору зарезаться. Ась?
Фрейзер засмеялся и взглянул на Дункана, словно ожидая, что тот присоединится.
Но Дункан отвел глаза. Лег на шконку и отвернулся к стене.
– Что с тобой, Пирс? – спросил Фрейзер. – Что случилось-то?
Дункан махнул рукой, будто хотел его оттолкнуть:
– Заткнись, понял? Просто заткнись на хрен, и все!
*
– Я почитаю, – сказала Хелен, когда Кей собралась уходить. – Послушаю радио. Надену свою чудесную новую пижаму и улягусь в постель.
Она действительно хотела так поступить. После ухода Кей с час лежала на диване с «Французовым ручьем».44 В половине восьмого приготовила тосты и включила радио, застав начало постановки. Однако пьеса оказалась скучной. Хелен послушала минут десять-пятнадцать и стала искать другую программу. Потом вообще выключила радио. В квартире стало очень тихо; по вечерам и выходным, когда закрывался и погружался в темноту мебельный склад, в доме всегда наступала какая-то особенная тишина. Эти безмолвие и неподвижность порой действовали на нервы.
Хелен снова взяла книгу, но поняла, что сосредоточиться не может. Попробовала читать журнал, однако взгляд бессмысленно скользил по странице. Возникла мысль, что время уходит попусту. Ведь сегодня день ее рожденья – день рожденья на войне. Следующего может не быть! «Не стоит рассчитывать, что получится особенный день, когда идет война», – сказала Кей. Но почему? Сколько еще можно позволять войне все гадить? Уже столько времени терпишь. Живешь в темноте. Обходишься без соли, без духов. Кормишься ошметками радости, точно сырными обрезками. Хелен вдруг ощутила, как проходят минуты – эти бесчисленные мгновенья ее жизни, ее молодости, которые капля за каплей утекают и никогда не вернутся.
«Хочу увидеть Джулию», – подумала она. И тотчас словно кто-то схватил ее за плечо и настойчиво прошептал в ухо: «Так чего ты ждешь? Иди!» Хелен отбросила журнал, вскочила и побежала в ванную, где сходила в туалет, причесалась и подкрасилась; потом надела пальто, шарф и шотландский берет, в котором была днем, и вышла из дома.
Разумеется, во дворе стояла кромешная тьма, под ногами скользил прихваченный изморозью булыжник, но Хелен выбралась на улицу, не включая фонарик. Из пивных Рэтбоун-Плейс доносились звяканье стаканов, гул нетрезвых голосов и пьяное бренчанье механического пианино. Звуки придали бодрости. Обычный субботний вечер. Люди вышли развлечься. А почему ей нельзя? Ей еще и тридцати нет... Хелен шла по Перси-стрит мимо затемненных окон кафе и ресторанов. Пересекла Тоттнем-Корт-роуд и вступила на убогие улочки Блумсбери.
Здесь было тихо, и она шла быстро, но споткнулась о разбитый бордюр тротуара и чуть не упала, после чего заставила себя перейти на разумный шаг и осмотрительно выбирать дорогу, подсвечивая фонариком.
Однако сердце скакало так, будто она бежала. «Ты рехнулась!» – беспрестанно повторяла себе Хелен. Что подумает Джулия? Может, ее вообще нет дома. С какой стати ей сидеть взаперти? Или же она пишет. А может, у нее гости. Или кто-то еще – друг...
