И тут явилась девушка-скотница спросить, что готовить на ужин и кто будет готовить. Ей-то никак не успеть.
Благодаря этому вопросу первые шаги по новой дороге сделались обманчиво привлекательными. У Хильмы появилась возможность пойти в кухню, на прежнее свое место, но в новом качестве. Она снова лучилась. Ей доставляло необычайное удовольствие обращаться со знакомыми вещами и местами. Кое-где что-то изменилось с тех пор, как она летом ушла отсюда; тем приятнее было изгонять этакий чужой дух с полок в чулане. Ужин был готов, мужчин позвали со двора к столу. Один жизнерадостный торпарь разрядил напряжение, отпустив несколько бравых шуток в адрес новой хозяюшки, по которой он, мол, уже было соскучился.
Среди остальных, особенно среди служанок, были и иные настроения. Были хмурые взгляды и долгое ворчание. И когда тот же самый торпарь, отужинав и посидев минутку, взял свой мешок с провизией и сказал: «Надо, что ли, и мне пойти обнять хозяюшку!» — никто на это никак не отозвался.
Хильма не замечала настроений вокруг. Женское начало проявилось в ней сильнейшим образом. Замечательно, что теперь по столь веской причине ей придется остаться и на эту ночь — она ведь пришла сюда еще вчера днем. И вернее верного она знала, что ее возлюбленный на сей раз не оставит ее одну до утра.
Она пошла стелить себе постель снова в гостевой, теперь уже по собственной инициативе. Ведь настал вечер…
Утром, когда Хильма еще спала, а Куста вошел в кухню, там сидела мать Хильмы. С многозначительным видом она спросила про свою дочь, мол, уж не съела ли ее тетка, домой-то девчонка не вернулась. Что Хильма еще спит, она, разумеется, знала уже от служанок, но, услыхав теперь об этом от Кусты, принялась изрекать, что хозяйке негоже нежиться по утрам, можно все хозяйство проспать. Тут, мол, уже и служанки удивляются.
— Не выйду я туда, на кухню, пока она не уйдет. Чего ее сюда принесло, — сказала Кусте Хильма из постели.
Все же она встала и пошла в кухню, но Куста матери Хильмы больше не показался.
После обеда Хильма сказала:
— Мне надо сходить взять там кое-какую одежду. Пойдешь со мной?
— Пожалуй, лучше, если ты одна. Конюх отвезет тебя.
Лишь в вечерних сумерках Хильма вернулась и разложила в гостевой комнате какие-то свои мелочи. С непререкаемой женственной самоуверенностью она сделала эту комнату своим постоянным владением. Туда Куста мог приходить на свидания с нею, как раньше в каморку пекарни. И с тех пор она уж больше не покидала усадьбы — до того дня, восемь лет спустя, когда она с единственным оставшимся в живых ребенком на руках, Сильей, покинула Салмелус уже навсегда. Но до этого успело еще случиться многое.
Правда, все происходило потихоньку да помаленьку. Большие стенные часы во все моменты жизни шли не спеша и серьезно, минута за минутой, в праздники и будни, в тишь и бурю. Все эти моменты, на взгляд часов, были в чем-то сходны, но если бы часы могли покинуть свой футляр и начали жить, то заметили бы, что у всех моментов есть и другие свойства, кроме протяженности во времени. И все их, однако же, должен прожить тот, кому они предназначены, и за каждую минуту дать отчет хотя бы потому, что за нею начинается следующая. Начинается не с пустого места и отнюдь не с любой приятно проведенной минуты.
Молодая пара в Салмелусе жила своей жизнью. То, что смогло начаться однажды, сделалось привычкой, превратилось — часы все шли — постепенно в основной фон жизни. Поначалу незачем загадывать наперед, как сложатся годы: свои предчувствия они променяли в то лето и осень чудес на сверкание единственного момента.
Свадьбу справили тихо. Мать Хильмы, правда, дважды приходила в Салмелус уговаривать молодую пару справлять свадьбу в Плихтари, в доме невесты, как водится у людей. Но Куста оба раза не согласился разговаривать с нею, а Хильма от себя сказала, что Куста волен делать, как захочет.
— Люди еще подумают, что свадьба была прежде венчания, — пугала мать Хильмы.
— И была, — сказала Хильма, вызывающе улыбаясь.
— Ну тогда все равно, где такую пару обвенчают и обвенчают ли где-нибудь!
Визит тещи закончился сухо; даже кофе она не смогла допить и на прощанье пробурчала что-то невнятное. Но прошло уже три недели после оглашения, надо же было это как-то завершить. На следующее утро, еще лежа в постели, Хильма обхватила руку Кусты и сказала:
— Послушай, нам все же придется предстать перед попом. Одежда уже становится мне тесноватой.
— Поедем сейчас же! — объявил Куста и игриво резко высвободил руку.
Минуту спустя он вернулся в горницу и сказал:
— Ты готова уже? Лошадь ждет.
Хильма еще только расчесывала волосы, но она сильно обрадовалась этой замечательной утренней шутке. Сперва гребень остановился, но тут же стал чесать еще усерднее.
— Сегодня, что ли, меня обвенчают?
— Да, и может быть, меня тоже, — сказал Куста, дурачась.
Как бы там ни было, это означало для Хильмы необыкновенно радостное изменение в жизни. Ведь, несмотря на оглашение, Хильма еще не умела считать себя не кем иным, как девчонкой, с которой случилось то, что случилось, но жизнь, однако же, была приятной и безопасной под защитой этого малословного, улыбчивого мужчины. Теперь она станет женой. Жена, — Хильма раздумывала над этим словом, будто слыхала его впервые.
Вороной конь под звон бубенчиков привез их в пасторат. А когда ближе к полудню они вернулись, хозяин весьма скоро воспользовался возможностью сказать девушке-прислуге: «Спроси у хозяйки». Ужин был обильнее, чем обычно. Стол накрыли белой скатертью и угостили ужинавших водкой, как это было принято в праздничных случаях при покойном хозяине. Затем, в ближайшие дни, когда жены торпарей и арендаторов приходили в усадьбу, их принимали торжественнее, чем обычно, покуда не угостили всех. И в эти дни жены бедняков, по возвращении в свои жилища, рассуждали о новой, странноватой жизни в усадьбе Салмелус.
Первая осень и зима протекали тихо и спокойно; никто не тревожил молодых, ведь вопросов о дележе наследства даже не возникало. Молодая хозяйка, хлопоча по делам, то и дело сновала по зимним тропинкам двора. Какой-то старик из глуши шел мимо дома по дороге. Увидав хозяйку, он остановился, уставившись на нее и приоткрыв заросший бороденкой рот, и затем пошел дальше, чтобы рассказать потом дома обо всем, что заметил. Ведь то, что хозяйка Салмелус в интересном положении, видно даже с дороги. «Да уж так, дочка этих, она сумела — теперь эти Плихтари начнут бахвалиться, — Тильта — баба ловкая. Это же удивительно, до чего иным везет…»
Куста однажды увидел подобную бестактную сцену, когда прохожий мужик остановился поглазеть, и обо всем догадался. Доводилось ему слышать и слова. Как-то вечером выяснилось, что надо бы починить бадьи для корма лошадей, и хозяин сказал добродушно и не особенно задумываясь:
— Придется попросить старого Плихтари.
Ему казалось, будто этим он сказал что-то лестное и о жене, да так, чтобы слышали находившиеся рядом работники. Но один торпарь, постарше, выпалил, словно выплескивая скопившийся гнев:
— Нет уж, черт подери, обойдемся тут без мастеров из Плихтари! — И, подняв бадью на ясли, прикрикнул еще и на лошадь.
— Злится, что ли, Вооренмаа за что-то на Плихтари? — спросил Куста у другого работника.
— Злиться на такого — в брезентовых штанах — себе дороже, — заметил Вооренмаа, слыхавший вопрос.
Куста, пожалуй, громковато стукнул мешалкой о край кадки с водой, но промолчал. Мужчины, закончив работу, поспешили прочь, Вооренмаа уходил последним и незаметно стал тушить фонарь.
— Я еще здесь, — сказал Куста и стукнул по краю кадки весьма сильно.
— Оставайся, сатана, хоть на всю жизнь, — прошипел мужик и выскочил из конюшни. Куста затем погасил фонарь и тоже ушел.
В кухне ужинали работники, и Хильма была там — Куста счел, что она держится, как раньше, когда была служанкой, помощницей в кухне. Нынешняя кухонная девушка, Ловийса, дочь Вооренмаа, уселась за стол рядом с отцом, хозяйка одна стояла у плиты.
— Чего ты-то там стоишь? Небось Ловийса обслужит стол, — сделал ей замечание Куста и прошел мимо, в комнаты.
Слышно было, как люди ели в безмолвии, и Хильма тоже оставалась там. В вечерних сумерках атмосфера в доме сделалась гнетущей, никто не понимал, откуда она.
Когда люди, отужинав, встали из-за стола, торпари разошлись по домам, а батраки по местам своего ночлега. Куста пришел в пекарню, где задержалась Хильма наедине с Ловийсой. Девушка убирала со стола, а хозяйка, похоже, ждала от нее ответа на какой-то только что заданный вопрос.
— Старый Вооренмаа был сильно сердит, что это с ним? — спросила Хильма при Ловийсе, продолжавшей свою возню. Куста поглядел девушке в спину и в глаза Хильмы.
— Я-то почем знаю, — он и на меня шипел. Разве Ловийса не знает?
