— Она тебе что-нибудь передавала?
— Передавала.
— Обязательно захвати с собой, — потребовал Виктор. — Слышишь, обязательно, — добавил он с нажимом в голосе.
* * *
Еще не было десяти, когда пан Бронивецкий, запарковав машину на стоянке перед костелом, прошел в ворота и, помедлив в дверях, вошел в храм, чувствуя, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Перекрестившись, он снял очки и, вытерев их о полу пиджака, стал оглядываться по сторонам, ища взглядом своего агента. Его ухо уловило знакомые строки 16-го псалма: «Исследуй сердце мое, посети меня ночью у испытай меня: Ты не найдешь во мне неправды». Воодушевленный этими, как ему казалось, очень уместными в данном случае строками, Ежи прошел вперед и присел на скамью, под которой он обычно оставлял свои послания и забирал адресованные ему. Среди присутствующих в костеле того, кто был ему нужен, не было. На всякий случай он даже оглянулся, желая убедиться, что никого не пропустил.
«Что, если он не придет?» — думал Ежи, время от времени оглядываясь в сторону входа. Испугается, передумает или вообще решит не вступать со мной ни в какие контакты? Кто знает, что у этого человека на уме.
На всякий случай, чтобы окончательно убедиться в без-основательности своих страхов, пан Бронивецкий опустил руку под скамью. Его пальцы сразу коснулись бумаги. «Записка», — мысленно воскликнул он, не столько пораженный, сколько обрадованный этим обстоятельством. Это действительно был листок, как и прежде, прикрепленный с помощью скотча к нижней части скамьи. Сунув свою находку в карман, Ежи поднялся и быстро вышел из костела. Ему показалось, что в дверях мелькнула знакомая фигура. «Григорий», — удивился он. Но тут же одернул он себя: «Нет, не может быть». Пан Бронивецкий сел в машину и вытащив из кармана записку, развернул ее.
Надеюсь, деньгипривасимыможему наконец, произвести наш обмен? Если так, то я буду ждать вас сегодня вечером около девяти на заправке, которая находится на выезде из Несвижа в сторону Минска. Деньги оставьте под крышей туалета изнутри. После этого доедете до поворота на брестскую трассу и вернетесь назад. Пакет для вас я оставлю там же. И не вздумайте дурачить меня!
Ежи вытер рукавом мокрый от пота лоб и улыбнулся:
«Значит, надо ждать вечера. Надеюсь, это последнее испытание, которое посылает мне Господь».
41
6 июня 1942 г. Партизанский отряд «Неман»
— Пан, зам по «Д», хутка к камандыру, — окликнул Адама голос посыльного. На улице сыграли общий сбор. Партизаны в спешке грузили свой скарб и оружие на подводы, было ясно, что отряд готовится к передислокации.
— Что случилось? — поинтересовался Адам у посыльного.
— Не вем докладне, — ответил посыльный, — але мыслю, хутка уходзим.
В землянке кроме командира присутствовал особист. Он пригласил Адама присесть за стол и приказал сдать оружие.
— В чем дело, Николай? — поинтересовался Адам. Он вынул из кармана свой наган и положил его на стол.
— Похоже, что в отряде завелся предатель, — объяснил Шмель, убирая со стола наган и пряча его в свой вещмешок.
— Ну, а я здесь причем? — удивился Адам. — Ты хочешь сказать, что это я вчера навел немцев на разведдозор Тычко? Может быть, я ему и уши отстрелил?
— Не уши, а ухо, — уточнил командир, — ты не кипятись, разберемся. Здесь другая беда. Твои бойцы, что сегодня на Липки пошли, в засаду угодили. Никто не выжил, всех немцы положили. Суть в том, что о деталях операции и о самой операции никто, кроме меня и тебя, не знал. Ну и, кроме него, конечно, — Шмель головой указал на особиста. — План держался в тайне, и только сегодня перед выходом я сообщил товарищам боевую задачу. Что прикажешь думать? На кого? — командир грохнул кулаком по столу и выматерился.
— Так ты и особиста разоружи, — посоветовал Адам, — ведь кроме себя тебе больше некому доверять.
— Особиста не могу, — немного успокоившись, посетовал Шмель. — Ладно. Вязать тебя, Адам, я не буду, но и глаз не спущу. Ты думай что хочешь, но походишь пока без оружия, а со временем разберемся. Сам рассуди, как бы ты на моем месте поступил? А, курва? Ну а сейчас всем пора сматываться. Кто знает, что немцам о нас еще известно. Все! Кругом, шагом марш.
* * *
Операция по ликвидации партизанского взвода, посланного со спецзаданием в Липки была проведена по всем правилам заранее подготовленной засады. Огневая группа под личным командованием Гетлинга пропустила головной дозор и встретила остальных партизан на внешней стороне изгиба дороги, ведущей к деревне. Снайпер «сработал» предположительного командира, остальных немцы накрыли плотным пулеметным огнем. В считанные секунды с партизанами было покончено. Последний оставшийся в живых боец подорвал себя гранатой, прихватив с собой в могилу двух пытавшихся его пленить эсэсовцев.
— Шайзе, шайзе! — выругался после взрыва Гетлинг, до конца надеявшийся на то, что его группа не понесет потерь. Он прогулялся по месту боя, всматриваясь в лица убитых партизан и думая о чем-то своем, потом приказал погрузить оружие в отбитые у противника подводы, и еще раз мысленно упрекнул себя за потери в личном составе. «Кто их разберет, этих славян, они все такие разные, — думал Лотар. — Одни с легкостью идут на предательство ради спасения своей никчемной шкуры. Другие, уже единожды предавшие, стреляют себе в голову из карабина в страхе запятнать свою душу убийством жида-унтерменша. Лишь третьи, вроде этого подорвавшего себя гранатой парнишки, вызывают уважение. Я бы на его месте скорей всего поступил точно так же…»
Выдвигать крупные силы для уничтожения основных партизанских сил Лотар не счел необходимым. Мобильный противник уже через час наверняка свернет все свое хозяйство и умотает за тридевять земель. «Достанем его чуть позже», — решил Гетлинг и отдал приказ возвращаться домой. На подъ-езде к городу его колонне, состоящей из двух мотоциклов и грузовика с солдатами, повстречалась гужевая, мчащаяся во весь опор повозка. Управляла ею молодая особа, которая однажды уже попадалась на глаза Гетлингу. «Дочка или внучка сапожника, — вспомнил Лотар. — Интересно, — подумал он, провожая Стефанию взглядом из своей мотоциклетной люльки, — куда это она так спешит? Впрочем, черт с ней. На сегодня и так достаточно… И умственной, и физической работы…»
Гауптштурмфюрер зевнул. Солдаты в машине затянули величайший военный шлягер всех времен и народов — песню «Лили Марлен». Для этой песни каждое воинское подразделение придумывало свой, отличительный от оригинала текст. Гетлинг присоединился к исполнителям, в диссонанс, пропев первый куплет на свой лад, так, как пели его товарищи из разведки на восточном фронте под Смоленском в сорок первом:
Ich шиб heut'an dich schreiben,mir ist das Herz so schwer,ich mufi zu Hause bleibenund lieb' dich doch so sehr.doch trosten kann mich das ja nicht,ich wart'an der Lateme.Deine Lili Marleen[9].
* * *
Генрих высадил Штольберга у комендатуры, вручил ключи от «Опеля» поджидавшему его там солдату из автомастерской и неспешным шагом отправился к месту явки. По пути Генрих несколько раз «проверился», постоял у витрины бакалейной лавки, что напротив дома сапожника Гамулки, разглядывая в ее стекле отражение происходящего у себя за спиной. Не обнаружив ничего подозрительного, вошел в мастерскую.
«…Ну вот, кажись, и приплыли», — думала Стефания, давя в себе рвотный позыв. Все так, как и описывала бабка: мутит, раздражающие запахи вокруг и легкое головокружение. Она в задумчивости сидела в кресле в сопряженной с конторой гостиной и разглядывала лежащий на дне дедового аквариума скользкий поросший мхом и мелкой зеленой ряской камень. Язэп был заядлым аквариумистом, специализирующимся на разведении золотых рыбок. Еще до войны к деду приезжали коллеги даже из самой Варшавы с целью пополнить свои коллекции пучеглазыми флегматичными гуппи или телескопами, грустно взирающими сейчас на Стефанию из-за стекла. Уже второй день девушке хотелось запустить в аквариум руку, достать камень и страстно облизать его. Она только собралась осуществить желание, но в этот момент над дверью мастерской зазвонил колокольчик. На его звук девушка быстро выскочила из комнаты и в растерянности застыла, увидав перед собой запавшего в душу еще с момента первой встречи красавца по имени Генрих Штраубе.
— А деда Язэпа нет, — сообщила девушка, слегка смутившись, и несколько раз посмотревшись в висящее на стене напротив конторки небольшое старинное зеркало. Она убрала за ухо прядь волос и немного покраснела, опять переведя взгляд на гостя. Генриху и самому впору было разволноваться — его сердце бешено заколотилось в груди, как бы аплодируя внезапно возникшему чувству взаимной симпатии, а возможно даже и любви. «Да что это со мной такое? — удивился он. Вот же напасть, какая! Выходит, прав был Утесов со своими «веселыми ребятами», пропагандирующими в своей песенке нечаянно нагрянувшую любовь. Не ждешь ее, а тут — бац, и вот она. Примите — распишитесь, герр Штраубе». Этот глупый мюзикл Генрих видел всего один раз на приеме в посольстве Советского Союза, куда его однажды затащил с собой дядя-барон. За время просмотра Генрих ни разу не улыбнулся, и фильм не оставил в его памяти особого отклика, хотя песенка накрепко засела в голову.
