— Так твой Некрасов, говоришь, идейный? — спросил вполголоса Андропов.
— Болтун-ленинец или большевик? Если твердый большевик, будет говорить, что надо… Убедим! Напишем! Уверяю тебя, убедим. Убе-дим» повторил трижды.-. История нашей партии свидетельствует: и не таких приводили в чувство…»
Тут заглянула секретарша, сказала, что инструкатаж кончился. Идут к вам по записи..
Андропов кивнул ей, а мне пояснил, что сегодня был инструктаж, который проводил в шеф КГБ Александр Николаевич Шелепин.
«Мне-то его и надо.» — понял я, и попросил Андропова представить меня Шелепину.
Андропов руками замахал.
— Незачем вам туда ходить! Жить надоело, что ли?!
Вышел из кабинета Андропова. Идет толпа. Нечто вроде небольшого театрального разъезда. После «инструктажа», наверное.
А вот появился и сам Шелепин, крупный мужичина. Сумрачный, хмурый. Взгляд отстраненный, поверх голов. Движутся, как в замедленном кино, плечо к плечу, почти в обнимку с Семичастным, нынешним комсомолом..
Шелепин, известно, по общенародной кличке «Железный Шурик» — бывший комсомольский бог. А Семичастный — нынешний. Странно, но гебистов у нас всегда поставляет комсомол. Веселые ребята.
Вижу, в ногу идет по коридору комсомол, как в строю. Огромные парни. Хорошо упитанные, провожаемые десятками почтительных или остро встревоженных глаз. Похожие на двух дрессированных цирковых слонов, хорошо знающих и свою роль и цену себе…
Тут вспомнилась мне просьба Семичастного отдать ЦК комсомолу в новом корпусе подъезд.
«Комсомол меня и представит…» мелькнуло. Иду сквозь толпу к богатырям. Приблизился так близко, что Семичастный, хочешь-не хочешь, представил полушутливо: — Наш главный строитель, Ермаков.
Шелепин дернул губой в улыбке. Подал руку.
— Александр Николаевич, — говорю ему. — прошу вас принять меня. Дело на пять минут.
Лицо Шелепина окаменело. Улыбки и следа нет. Отрезал густым генеральским басом:
— Это невозможно. И минуты нет свободной… Ни минуты!.. До свиданье!
Ушел я тогда из ЦК разбитый, несчастный. Убить человка — у ГБ находится сколько угодно минут, спасти — нет ни единой. Понял, кого закогтит эта помесь Хруща и Дзержинского — пиши-пропало.
Лады, — вздохнул тоскливо. Осталось одно. Итти на прием к Никите Хрущеву. Знакомы, все-таки…
Пробился. Как с Хрущем говорить — хо-о-рошо продумал.
Для начала поинтересовался, есть у Никиты Сергеевича ко мне, как управляющему строительством, какие-либо претензии.
— Нет, сказал. Ты пашешь, Ермаков, как никто. Широко берешь.
Тогда голосом агнца пробекал-мекал: Позвольте мне высказать свое мнение, Никита Сергеевич? Можно? — И быка за рога: — Процесс над Игорем Некрасовым идет с подачи Зота Инякина. А на самом деле — против меня. Мои отношения с Инякиным в строительном мире известны всем и каждому. Все эти восемь томов «подслушек» и «перлюстраций» — оперативная дешевка. Чистая липа…
В чем подоплека задумки, Никита Сергеевич? Вы недовольны усилиями министра строительства и в Египте и в Индии. Известно, что Индия только что отказалась он советского проекта жилья для металлургического завода. Мы запланировали каждому рабочему по комнате, как у нас. А не по отдельной квартире, как у них. В результате, крах! Потери миллионов. Заказ передан англичанам…
Зот Инякин, естественно, опасается, его вот вот попросят с министерского поста. Не тянет. Это очевидно. Куда ему податься, не потеряв нажитого? Самый лучший выход министру Инякину стать из полковника КГБ генералом КГБ Инякиным. Отсидеться на Лубянке. Для того весь процесс и задуман. Все, как по нотам. Ермакову — хана. Зоту — слава.
Вижу, не внемлет мне Никита. Сидит, как мумия. Ясно, не хочет сориться с властным и мстительным «Железным Шуриком».
Тогда кидаю последний козырь.
— Игорь Некрасов, которого будут всенародно судить-топтать-ваша, Никита Сергеевич, креатура. Это известно широко… Сейчас наш закоснелый, запуганный Сталиным аппарат бурчит, что вы «не разобрались со Сталиным…» Теперь он будет вопить, что вы «не разобрались» и с интеллигенцией, виня ее во всем.
Кроме того, расшумятся рабочие-строители, крикуны первостатейные, которые Некрасова любят. Так это же — тень на вас. Лично на вас, Никита Сергеевич.
Снова сидит, как мумия. Ну, думаю, все пропало… И вдруг мумия оживилась. В потускневших глазах Генерального, наконец, сверкнул проблеск мысли..
— А что если, Ермаков, я отдам тебе этого парня на поруки. Мол, рабочий коллектив Заречья требует… Не против? Представишь все документы и обращения строительных рабочих… Но смотри, отвечаешь головой… Та-ак, Ермаков?!. Готовь бумаги. В этом случае, и Саша Шелепин, и Андропов поймут меня…
Словом, Игорь Иваныч, забудь об всем этом негодяйстве… Читай студентам лекции. Пиши задуманный тобой сборник о рабочем фольклоре. Только рукопись обязательно занеси ко мне. Покумекаем…
Так что веселись братия, как говорил наш сельский батюшка Никодим. Пронесло… Ты, Игорь, слава богу! выскользнул. Но они, вот увидишь! возьмут свой реванш на других. Возможно, на сотнях и тысячах других. Отыграются на них. Самая жестокая порода людей — патологические трусы..
Сворачивая из тихой 3-ей Тверской Ямской на шумную улицу Горького, Ермаков, за рулем своего ЗИМА, уж не мог ни очем говорить, только о Шелепине и Андропове. — Игорь, они не люди. Они нЕлюди! Погубить невинного человека им, как два пальца обоссать. Ты бы видел палаческую складку андроповски губ. Они боятся не империализЬма, о котором Хрущ лопочет день и ночь, а — своего родного народа. Смертельно боятся…
«Проклятый «империализм» мне тоже не по душе, хотя строителям на Западе платят в десять раз больше, чем нам.
Но нигде и никогда не повторяй моих слов, Игорь — свои чекисты на Святой Руси действительно намного опаснее чужого «империализЬма». Где еще, скажи мне, где, при каком социальном строе, ГБ могло совершенно безнаказанно уничтожить пятьдесят миллионов собственных ни в чем не виновных граждан?! Уничтожить, я знаю многих по именам, самых одаренных, умных, образованных и независимых граждан. И, по воровски ускользнув от люстрации, проведенной в цивилизованых странах, полвека бахвалиться своим «чекизмом по локоть в крови» и как бы русским патриотизмом. Скажу тебе прямо — годами засекреченный беспредел КГБ — по сей день главная опасность Руси.
«Арагви», на этот раз, закрыто. Кто-то откупил там весь вечер для своих семейных праздненств. Но для Ермакова — открыто всегда. Уселись поначалу в дальнем углу, а потом нас перевели в освободившийся кабинетик.
Игорь смеялся нервным счастливым смехом. Как не вспомнить Огнежку, — оба в Огнежке «души не чаяли». Как она будет рада. У Игоря вырвалось — от всей души: Женились бы вы на ней, Сергей Сергеевич! И матери своей тоже бы угодили…
Ермаков усмехнулся досадливо: — Я не против, Иваныч. Но нашей чертовке-очаровушке и тридцати нет… И еще долго не будет. Мне же под пятьдесят А что поют девушки там, под этими овощами и фруктами, — он кивнул в сторону стен «Арагви», аляповато разрисованными кипарисами и виноградниками. Сам слыхал. Горланят, проказницы. И по своему, и по русски. Выламываются:
«А зачим мне мужа —Старый хазабек.Дайте мине мужа —Молодой абрек»
— Такова реальность, Иваныч!
Принесли традиционные цыплята-табака. Поели. Выпили.
Улыбнулся раскрасневшийся счастливый Игорь, по сути, только сейчас осознавший, что ему грозило.
— Помните, Сергей Сергеевич. В доме Огнежки я сострил. Мол, мы все — по дороге к хрущевскому коммунизЬму — живем в нравственной атмосфере рабовладельческой Греции…
Ермаков подвез Игоря к его общежитию и, прощаясь, сказал: — Проси своего ректора-проректора, чтоб сообразили тебе однокомнатную, а я уж постараюсь… Лады? На защиту своей докторской — зови. Завершишь книгу о рабочем фольклоре — рукопись ко мне…. Помозгуем.
Лады, парень? Что тебя сказала Дунька, помнишь? Чтоб на стройке и духа твоего не было?! Дунька злопамятна и мстительна. Не пренебрегай!
10
Ермаков с самой рани, до работы, заехал к Акопянам, рассказал, что посчитал — можно рассказать.
Утро уже набирало силу. Погасли на мачтах ночные фонари. Исчезли бесследно ночные тени. Огнежка, увлеченная повествованием гостя о его рискованных приключениях «на небесах», точно опоздала бы на работу, если б Ермаков ее не подкинул… Выскочив у своего корпуса из машины шефа, услыхала веселый, громоподобный и резкий Тонин голос: — Тихон — с неба спихан! Не станешь пособлять — мы твой седьмой разряд тю-тю…
Огнежка оглянулась на голос. Не голос — труба иерихонская. Ждала обычной сцены. Тихон Инякин обзовет Тоню халявой или еще покрепче и прошествует мимо, помахивая топориком. Нынче от труб иерихонских стены не рушатся.
