— Есть! Есть! Еду, Степан Степанович!
Ермаков долго надевал реглан, галоши; уходя, позвонил Акопяну. Акопяна дома не оказалось. В трубке прозвучал высокий и чистый голос Огнежки. Ермаков пробасил с веселым отчаянием:
— Офелия, помяни меня в своих святых молитвах…
Председатель исполкома горсовета на приветствие Ермакова не ответил, продолжал писать что-то, не поднимая головы. Наконец ткнул «вечную» ручку в пластмассовую чашечку чернильного прибора с такой силой, что казалось, ручка задрожит, как вонзенная в стол стрела; поднялся со стула, бесшумно ступая по ворсистому ковру, прошел к двери кабинета и замкнул ее на ключ. На два оборота..
Медленно вернувшись к столу, он остановился напротив Ермакова, оперся о стол белыми кулаками. Он не произнес еще ни одного слова, однако накрахмаленный воротничок сорочки стал Ермакову тесен.
Во взгляде Ермакова застекленело выражение кротости. Кротости и изумленной добродетели, которая никак не возьмет в толк: в чем ее можно заподозрить?
— Я не нарушил ни одного пункта вашего решения, Степан Степанович. Как и записали вчера, я приму пятьсот новых рабочих и обеспечу должный разворот работ… Как где размещу людей?! В общежитии и в бараках на освободившихся нынешней ночь… нынешним утром местах. Не вселять же в новый дом подростков, которые для стройки еще и палец о палец не ударили!
Красавец дом — и это справедливо, Степан Степанович, — отдан кадровым рабочим.
Председатель исполкома потянулся к трубке белой кости с широким чубуком. Разорвал две папиросы, высыпал из них табак в чубук, долго вминал табак желтым от курева пальцем. Затем, выдвинув ящик стола, достал оттуда массивную зажигалку (рядом с ней лежали спички), чиркнул кремнем. В зажигалке не оказалось бензина. Председатель медленно, вразвалку, подошел к шкафу, налил из пузырька бензин. Он прикуривал ровно столько времени, сколько требовалось для того, чтобы обдумать, как поступить с человеком по фамилии Ермаков. Пыхнул трубкой.
— Вот что, Ермаков! Как на духу… Ты меня обманул?
Ермаков вздохнул облегченно:
— Обманул, Степан Степанович.
— Та-ак… В какое положение ты меня поставил?
Ермаков в ответ развел руками, не то винясь, не то соболезнуя.
— Это, Степан Степанович, наши с вами личные отношения. Дело-то не пострадает. Через год-два в подвалах не останется ни одного жителя. Ни одного. Будете туда картошку ссыпать.
Председатель исполкома молча вышел из-за стола, отпер дверь и процедил сквозь зубы, не поворотив к Ермакову лица:
— Иди! — И добавил ему в спину, подавляя ярость: — И старайся не попадаться мне на глаза.
Ермаков обзвонил на радостях всех своих ближайших друзей. Кричал в трубку на весь этаж, чтоб Чумаков послал в магазин за армянским коньяком. Набрал номер Игоря Ивановича, который в тот день оставался дома, готовясь к первомайскому докладу.
— Где ты запропал? Наши уже в коммунизм переехали! Настоящий! Сегодня ночью… Я? Трезв как стеклышко… Сегодня не первое апреля, чтобы разыгрывать.
Вечером, когда Ермаков рассказывал восхищенным прорабам, как он «вставил перо» Инякину, ему вручили приказ Зота Ивановича. Ермаков примерно наказывался за технические огрехи на корпусах, обнаруженные государственной комиссией… полгода назад.
С того дня выговоры Ермакову посыпались, как гравий из камнедробилки. С грохотом и въедливой пылью, от которой становится невозможно дышать.
— Мстят! — вздыхал Ермаков, оставаясь наедине с Игорем Ивановичем.
К удивлению, так думали на стройке почти все. Наиболее осведомленные даже рассказывали, что Зот Иванович Инякин своих работников строго классифицировал. По душе ему были «ручные», или, как он их называл, «свои ребята». Импонировали «техники», то есть те, кто на заседаниях никогда не выходил из круга технических вопросов. С доверием относился он к «активистам», которые шли к трибуне с бумажкой в руках.
Ермаков же вырывался из классификации, как медведь из клетки…
Долго ли будет терпеть его Зот?!
Пожалуй, лишь один Акопян не принимал следствия за причину. Но и он со свойственным ему умением ускользать от щекотливых тем склонен был видеть в застарелой вражде двух управляющих лишь, как он корректно выражался, вспышки самолюбий.
Между тем подлинная и главная причина, фигурально выражаясь, подземных толчков, которые приносили стройке вред все больший, лежала вне личных взаимоотношений Инякина и Ермакова.
С тех пор когда Зот Иванович обнаружил, что председатель исполкома, его старый приятель по преферансу, вычеркнул его, Инякина, из наградного списка, не выгородил его, Инякина, и тогда, когда мог бы выгородить, наконец, не отобрал для служащих управления ермаковского дома, хотя мог бы отобрать, — с этих пор Инякин уж осознанно отстранился от всех треволнений стройки: «По двенадцати часов не вылезаешь из кабинета — и вот благодарность…»
Ермаков производил дома, Инякин — бумаги, в необходимости которых убежден не был… И будь на месте Ермакова хоть молчун Силантий, Инякин все равно принялся бы за него с жестокосердием занятого по горло бездельника, который, как ветвистая злая заразиха, не может не жить за счет растения здорового. «Выискивание и смакование» было для Инякина не утехой, не брюзжанием, не заблуждением — единственно возможной формой его существования у кормила.
Игорь Иванович ничуть не удивился, узнав, что в исполком городского Совета поступило официальное письмо начальника кустового управления 3. И. Инякина, указывающее на необходимость срочно укрепить руководство отдельными трестами. Позднее Некрасов ознакомился с объемистым документом Инякина, который, на первый взгляд, вовсе не казался подложной грамотой. В нем не было ни одного лживого факта. Ни одного непроверенного сообщения. И тем не менее он, документ этот, был не чем иным, как «инякиным судом», все тем же инякиным судом, но — над Ермаковым.
Давным-давно истлела и превратилась в хлам кепка Староверова, брошенная некогда в раствор. Однако и этот хлам был выискан Инякиным и, как предмет коллекции, имел свой порядковый номер. Подобного хлама Инякин собрал немало. Десятки, страниц посвящались коллекционированию, сопоставлению — смакованию. Над горой полуистлевшего хлама выделялся новый дом. История с домом сияла свежестью красок и как бы сама собой наталкивала на мысль, которой был пронизан весь документ, до последней запятой: «Гнать!»
Разумеется, подобного слова и в помине не было в лапидарном, как приговор, проекте решения исполкома горсовета, посвященном новым назначениям. Напротив, проект был пронизан заботой об Ермакове. Одной только заботой. С Ермакова, чуть ли не по его просьбе, снимались административные вериги, чтобы ему легче дышалось, как конструктору.
Документ этот ждал утверждения на очередном исполкоме горсовета.
Заседание состоялось в субботу. Ермакова вызвали на него, как всегда, срочно. Наученный горьким опытом, он вначале разведал, что ему грозит. Успокоил Игоря Ивановича, который в последнее время сопровождал его на все заседания: «Легкая пробиренция. На худой конец влепят ложкой по лбу…»
У Ермакова и мысли не явилось, что его могут снять. А выговор… Одной шишкой на лбу больше, одной меньше.
На заседании исполкома он сел поближе к приоткрытой форточке и принялся дышать по системе йогов.
Это было его новое увлечение. Ермаков прочел о гимнастике йогов в своем любимом журнале «В защиту мира» и уверовал, что лишь она способна избавить от брюшка, которого уже не мог скрыть ни один костюм. Надо лишь дышать животом. Но когда Ермакову дышать животом? Некогда дышать! И он упражнялся в основном на заседаниях. Садился поближе к окну, открывал форточку и дышал. Большой, опущенный книзу живот ходил вверх-вниз, вверх-вниз. Ермакова хвалят, а он дышит животом. Его бранят, а он дышит животом. Ермаков занимался гимнастикой йогов чаще всего на заседаниях «давай-давай!». Но почему бы не отдать дань йогам и на исполкоме горсовета?!
Сосредоточенное сопение Ермакова мешало Игорю Ивановичу слушать, он то и дело просил его дышать потише, оглядываясь вокруг и кивая знакомым.
В зале заседания словно бы собиралась большая семья, члены которой не видят друг друга подолгу. Люди шумно здоровались, похлопывая друг друга по плечу, справляясь о здоровье жен, детей, смеясь чему — то. И сама повестка дня поначалу напоминала Игорю раздутый мешок с обновами и подарками, который развязывал вернувшийся домой отец семейства. Раздают обновы. Одним они по сердцу, другие недовольны. Впрочем, самого отца семейства не было.
Зот Инякин приехал позднее. Сморщенный, мятый, словно городская власть не ругала его за отставание от плана застройки и «бардак» со снабжением, а — жевала. Проскользнул вслед за Степаном Сепановичем, с появлением которого разом оборвались и шум и смех.
