Должно быть, у нее неплохо получалось, пока «Таис» снимал пенки со славы. Но потом, когда колени у него подогнулись, Машка скрылась в неизвестном направлении…
И девочки-фанатки, хреновы «bobby soxers», им больше и в голову не приходило пилить вены тупой бритвой «Спутник». И пачками жрать амобарбитал, бутабарбитал, пентобарбитал и таблетки от кашля с кодеином…
…После «простого» шло «сложное», но на сложное у меня не хватало клепки, как выражался Ленчик. Сложным был и сам Ангел (когда-то простой); вернее, Ангел стал сложным с некоторых пор. С одной ночи, с огрызка ночи, когда он спустился ко мне в библиотеку.
Бестиария он не увидел, я успела запихнуть его под кушетку и прикрыться русско-испанским разговорником, который всегда держала поблизости: для отвода глаз.
Но глаза я не отвела, а просто закрыла — когда дверь в библиотеку тихонько скрипнула; я закрыла их и притворилась спящей. По-настоящему притворилась, даже щелок не оставила.
Долгое время в библиотеке царила тишина, нарушаемая лишь его дыханием, вкрадчивым дыханием, больше похожим на шаги кошки. Это вкрадчивое дыхание и сбило меня с толку и заставило затаить свое собственное. Никогда раньше Ангел не спускался в библиотеку, во всяком случае — ночью, ночь безраздельно принадлежала Динке. Только Динке и больше никому. И их «джиззу», так по-новоорлеански именовал трах Пабло-Иманол.
— Es una репа, — негромко произнес он. Негромко и весело.
Интересно, что означает это «Es una репа» [25]? Может быть, он обсуждает со своей татуировкой мои сбившиеся волосы, отросшие волосы, потерявшие форму волосы?
Или… или что-то еще?
Нет, я не боялась, я совсем не боялась его Я не испугалась даже тогда, когда он присел на краешек кушетки вкрадчиво и осторожно. Я бы даже не почувствовала этого, если бы не запах. Запах его тела. Вернее, это был не совсем его запах.
Это был отголосок запаха Динки. Его эхо.
Его испанское эхо.
Вот хрень, от него и вправду пахло Динкой! Но не той, которая трепала мне нервы по поводу и без повода, не той, которая цапалась с Ленчиком, собачилась с Виксаном и доставала секьюрити и журналюг. Совсем не той.
Это был запах нежной, притихшей Динки. Той самой, которая обняла меня после нашего первого триумфа в «Питбуле», прижалась ко мне и сказала: "Неужели это мы? Мы — «Таис»?.. Ты веришь в это, Ренатка? "
Пока я с закрытыми глазами раздумывала над этим, Ангел легонько коснулся моих волос. И снова повторил.
— Es una репа…
Нет, глупо держать глаза закрытыми, когда над тобой склонился взрослый тридцатилетний мужик. Особенно девственнице, девственница по определению должна спать вполглаза и видеть угрозу собственной безопасности даже в ручке полотера.
Пора, пора просыпаться.
Я неопределенно вздохнула и открыла глаза. Не знаю, насколько правдоподобным получилось мое внезапное пробуждение, но Ангел улыбнулся. И татуировка на его шее тоже улыбнулась мне. Сейчас он скажет «Ола», как говорил всегда.
Но «Ола» я так и не дождалась.
Он молчал и улыбался.
Я тоже улыбалась, хотя это противоречило амплуа пугливой девственницы, выскочить из которого мне до сих пор не удалось.
— Это правда? — спросил Ангел. На совсем неплохом русском, совсем неплохом, слегка смягченном ночью.
— Что?
— Что ты.. — Он щелкнул пальцами. — Девственница?…
Слово «девственница» было произнесено им на испанском, но я поняла его суть по иронически раздувшимся ноздрям Ангела.
— Это тебе Динка сказала?.. Динка, кто же еще! Я даже знала, как она это сказала: с ехидным смешком, после очередного оргазма и перед очередным поцелуем — просто взяла и сплюнула, как сплевывают семечки, прямо на пол, в первом ряду дешевого кинотеатришки, на сеансе для пенсионеров…
— Это тебе Динка сказала?
— Нет… Просто… El olor… Запах…
Скажите пожалуйста, какое трогательное единение! Он также чувствовал мой запах, как и я чувствовала его. Или это просто ночь?..
— Запах? И чем же я пахну?
— Ничем… У тебя его нет… Только девственницы ничем не пахнут…
Он улыбнулся, а я даже не нашлась, что ответить. Я не знала, смеяться мне или плакать. Никто никогда не оскорблял меня так изысканно и так смертельно.
Даже Динка.
— Пошел ты, — неожиданно для себя огрызнулась я. Со старыми Динкиными интонациями, пацанскими и дерзкими.
— Не хочешь быть со мной? — Улыбку с лица Ангела как ветром сдуло. Он смотрел на меня серьезно, очень серьезно. И его татуировка смотрела на меня серьезно, и его щетина, и его подбородок. — Тебе понравится. Обещаю…
Почему бы и нет, черт возьми? Почему бы и нет?.. Избавиться наконец-то от родового проклятия, от епитимьи, наложенной на меня Ленчиком, от пояса верности лесбийскому дуэту «Таис»; от собственных комплексов, от робкой мастурбации под душем, когда в голову не лезло ничего, кроме голозадой картины Дейнеки «Будущие летчики»…
Избавиться от этого раз и навсегда.
А заодно и наставить рога Динке, втоптать ее в грязь, увести парня, занять ее кровать, а саму Динку переселить в мою постылую комнату с распятием. Или в собачьи вольеры…
Почему бы и нет?
Я еще раз внимательно посмотрела на Ангела. Не то чтобы он сгорал от нетерпения, ожидая от меня ответа, совсем напротив. Пабло-Иманол, судя по всему, был не совсем правильным испанцем. Испанцем, слегка подпорченным нью-йоркским джазом, чикагским джазом и риффами [26] Канзас-Сити…
Пабло-Иманол меланхолично подмигнул мне. И полез в задний карман джинсов.
Уж не за презервативами ли?
Или испанцы не пользуются презервативами, предпочитая живую, ничем не защищенную плоть?..
Но никакие презервативы на свет божий извлечены не были. Вместо них появился портсигар. Ангел неторопливо раскрыл его и вытащил самокрутку.
— Не хочешь? — вежливо осведомился он. — Отличная марихуана.
— Нет. Я не курю.
— Брось. — Он щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся, выпустил сладковатый дым и снова вопросительно уставился на меня.
— Нет. Я не люблю траву.
— Значит, не любишь… Ты не любишь заниматься любовью, ты не любишь el dopar [27]… А что же ты любишь?..
Вот хрень. Оказывается, я давно ждала этого вопроса. Я давно его ждала, чтобы сказать себе, что влюблена в проклятый благословенный «De bestiis et aliis rebus».
В сто двадцать три миниатюры, тисненые опавшим за века золотом, такие теплые, такие живые, так много нашептавшие мне на ухо… Только к ним я могла возвращаться, как в дом, только с ними мне не было скучно и было покойно. Только в них я открывала все новые и новые грани, как открывают родинки и шрамы на теле любимых людей. Черт…
Извращение.
Черт. Извращение почище скандального «Таис». И сказать об этом никому нельзя. И сочувствующих не найдешь…
— Мне нравится твой саксофон…
— А я… Я тебе не нравлюсь?
— Да. Ты тоже мне нравишься…
— Esta bien hecho… Вот и отлично…
Если сейчас он приблизит ко мне свои обрамленные щетиной губы, придется треснуть его по башке русско-испанским разговорником. Конечно, бестиарий выглядит куда внушительнее, чем легкий, как перо, «RUSO-ESPANOL», и удар получился бы ощутимым, но продавать бестиарий мне нельзя, ни при каком раскладе…
— Можно тебя поцеловать? — Ангел выпустил дым прямо мне в лицо. Не очень-то вежливо с его стороны, не очень-то вежливо.
— Не думаю, что это хорошая идея…
— А мне она кажется вполне сносной.
— А мне — нет…
Интересно, сколько мы будем препираться прежде, чем Ангел решит, что пора переходить к более радикальным действиям?.. Но он по-прежнему курит свою марихуану и лениво разглядывает меня, ощупывает меня, снимает с меня кожу как какую-нибудь прогорклую кружевную комбинацию. Настоящий джазмен, нехотя торчащий на игле, как и все его великие, спрятанные в недрах саксофона…
— Может быть, нам попробовать втроем? — спрашивает он.
— Втроем?
— Ну да…
Эта идея, такая простая, что на нее и обижаться грех, застает меня врасплох. Заявленьице, м-да… Как раз в духе Динкиных акробатических этюдов на кухонных столах.
— Сам придумал или Динка надоумила? — не очень-то вежливо осведомляюсь я.
— Зачем? Это просто… предложение… не думаю, что она будет возражать.
— Она, может, и нет… А я…
— А ты?
— Отсоси у своего пса. — Чертова Динка, два года не прошли даром, теперь я понимаю это. Динка и Динкины штучки, которые я всегда так ненавидела, въелись в меня, как соль в ладони.
— Отсоси? — Ангел напрягается. — Что это значит?
— Отсоси — это значит отсоси. Сделай ему минет…
Проклятие.
— Что значит «минет»?
Очевидно, русская жена Пабло-Иманола была приличным человеком, ненормативную лексику не использовала, предпочитая дешевым матам цитаты из пионерских речевок и Афанасия Афанасьевича Фета.
— Ладно, проехали, — примирительно говорю я. — Забудь.
