— Сам придумал или Динка надоумила? — не очень-то вежливо осведомляюсь я.
— Зачем? Это просто… предложение… не думаю, что она будет возражать.
— Она, может, и нет… А я…
— А ты?
— Отсоси у своего пса. — Чертова Динка, два года не прошли даром, теперь я понимаю это. Динка и Динкины штучки, которые я всегда так ненавидела, въелись в меня, как соль в ладони.
— Отсоси? — Ангел напрягается. — Что это значит?
— Отсоси — это значит отсоси. Сделай ему минет…
Проклятие.
— Что значит «минет»?
Очевидно, русская жена Пабло-Иманола была приличным человеком, ненормативную лексику не использовала, предпочитая дешевым матам цитаты из пионерских речевок и Афанасия Афанасьевича Фета.
— Ладно, проехали, — примирительно говорю я. — Забудь.
— Ты так и не ответила.
— Разве? Я не буду с вами спать. Спите друг с другом…
Но он все-таки меня поцеловал. Стоило мне на секунду ослабить бдительность и закашляться от дыма, который Ангел с завидным упорством выпускал мне в лицо. А перед этим довольно ощутимо прошелся по нам с Динкой.
— Вы очень странные русские…
— Да? Что, совсем не похожи на твою русскую жену?
Сейчас-то он и выскажется.
— Похожи… Я всегда общался с сумасшедшими… Сумасшедшими русскими. С сумасшедшими русскими chiquillas [28]…
— Ну, значит, тогда пора перестать удивляться…
— Я не удивляюсь. Я понимаю…
— Что понимаешь?
— Что по-другому не получится…
Похоже, он обкурился. Похоже, это не первый его косячок, вытащенный из портсигара. Или его русский недостаточно хорош, чтобы доносить до меня странный смысл наспех сколоченных фраз. Но продираться к смыслу у меня нет никакого желания. И-ех… Ангел-Ангел… Mio costoso… Hе пошел бы ты отсюда, Господи, прости…
— Вы маленькие сучки, — наконец говорит он. Без всякой, впрочем, злобы. И даже с симпатией. — Похотливые маленькие сучки…
Ого, «похотливые маленькие сучки» — довольно сложное лингвистическое построение, как раз в духе нашего сайта в Интернете, на пике славы, тогда нас только ленивый не пинал… И все боготворили… «Похотливые маленькие сучки» — один из эпитетов, намертво приставших к «Таис». Значит, его жена потчевала Ангела не только А. А Фетом. Значит, Ангел периодически наставлял ей рога с «похотливыми маленькими сучками». Такими, как Динка, — страстными и беспечными, созданными для бесконечного джиз-за. Для бесконечных импровизаций на тему джиз-за. «Похотливые маленькие сучки» даже заставляют меня улыбнуться.
— Разве я давала повод? — Я ловлю себя на том, что мне нравится дерзить Ангелу. Хотя он в любой момент может безнаказанно съездить мне по роже.
Глаза Ангела вдруг приближаются ко мне, зависают надо мной, останавливаются на уровне переносицы, отчего у меня сразу начинает ломить в висках. Пожалуй, не только Ленчик похож на Сциталиса. Полку нестерпимых ползучих гадов прибыло.
— Ты? Еще больше, чем она…
— Чем она? — непослушными губами шепчу я.
— Чем она… — Ангел поднимает глаза к потолку, что скорее всего должно означать спящую (спящую ли?) в его кровати Динку.
А потом снова переводит взгляд на меня: так они и скользят, его глаза, то приближаясь, то удаляясь, раскачиваясь, как качели, героин с кокаином в обнимку, «red rum», Динка как-то пробовала и сказала мне, что это офигительно впирает, — еще пара таких раскачиваний, и они сомнут меня. «Я — еще больше, чем она». Чтобы ляпнуть это, нужно иметь достаточно веские основания. Нужно знать о моих тайных страстях. Не правильных страстях. А что, если Ангел пронюхал о моих играх с бестиарием? Что, если он вообще пронюхал о бестиарии?
Или всегда знал о нем?
Я закрываю глаза, и в этот самый момент Паб-ло-Иманол целует меня. Терпкими и плывущими от травы губами.
Это — мой первый поцелуй.
Первый поцелуй.
Почти первый.
Но он так же бесполезен, так же не нужен, как и слюнявый поцелуй давно забытого одноклассника Стана — двухлетней давности.
Губы Ангела не волнуют меня нисколько. Они тычутся в мои собственные, деревянные, запертые на висячий замок губы. Ничего тебе не обломится, дружок.
Ничего.
— Сучка, — шепчут его губы моим губам.
Мне все равно. Мне тотально все равно. Мне настолько все равно, что я даже не отстраняюсь. Даже если он сейчас начнет раздевать меня, снимать футболку и джинсы, даже тогда я не пошевелюсь. Ангел не вызывает у меня никаких чувств. Даже голозадые осовиахимовцы с картины Дейнеки «Будущие летчики», этот смутный объект моей мастурбации, — даже они вдохновляли меня больше.
— Сучка. — Теперь в ход пошли руки, они, как змеи (Сциталис? Гипнал? Амфисбена?), заползли ко мне под футболку. И легли на груди. Такие же деревянные, как и губы, такие же холодные.
Мне все равно.
Me da lo mismo.
— Сучка, сучка, сучка… — Ангел больше не останавливается, его железные пальцы сжимают мне соски. Вот хрень, неужели женщинам приятно, когда им вот так сжимают соски? Неужели именно это и призвано вызывать желание?..
Ангел шепчет это свое слово не останавливаясь, пока оно не набирает силу и не начинает отскакивать от стен библиотеки, от узких окон, от тяжелых и не очень книжных переплетов. Оно заполняет все пространство, оно уже готово распахнуть дверь и пойти гулять по дому, когда…
Когда сталкивается на пороге с точно таким же словом. Почти таким же.
— Ах вы, суки!..
Динка. Ну, конечно же, Динка!
Руки Ангела сразу же становятся безвольными, отпускают мою грудь. А сам Ангел отпускает меня.
Отстраняется.
Теперь мне хорошо виден дверной проем. И голая Динка.
Голая Динка стоит в дверях и с презрением рассматривает нас, одетых.
— Ах вы, суки! — еще раз повторяет она и добавляет какую-то длинную фразу на испанском. Фразы я не понимаю, но суть ее весьма прозрачна.
Ангел отвечает ей другой фразой, не менее длинной, потом начинает смеяться, потом — поднимается с кушетки и идет к двери.
К Динке.
Он даже пытается приобнять ее, но Динка сердито отстраняется. А потом он скрывается в коридоре, и мы остаемся одни. Я — на кушетке, в джинсах и задранной футболке. Динка — в дверном проеме, голая. Я рассматриваю ее тело. Ее тело, которое я видела столько раз. И которому столько раз втайне завидовала. Мое собственное — не хуже, совсем не хуже. А грудь у меня, пожалуй, побольше и получше и так же вызывающе стоит. И мой плоский живот — всего лишь отражение ее живота, но…
Ее тело гораздо живее, чем мое.
Ее тело знает, что такое страсть. Пусть случайная, пусть ненадолго. От того, что страсть случайна, она не перестает быть страстью. Неужели я никогда не узнаю, что такое страсть? Неужели меня так никто и не разбудит? Неужели мое тело, которое так хотели, так желали, так жаждали тысячи дурацких поклонников, — неужели мое тело так и останется запертым на замок?
Я смотрю на Динку не отрываясь, и мне хочется, мне смертельно хочется, чтобы меня любили так же, как ее, чтобы меня ласкали так же, как ее, и чтобы мое тело отвечало.
Отвечало, отвечало…
Оно готово ответить уже сейчас, внизу живота возникает теплая волна, не жалкая, не застенчивая, какая бывает у меня в свальном грехе с «Будущими летчиками», нет… Настоящая, яростная, сметающая все, что только можно смести, тайфун, цунами…
Вот хрень…
Почему, почему ураган не прошел чуть раньше, когда руки Ангела легли мне на грудь? Почему?
Ангел… Mio costoso…
«А мое тело никто не разбудит, — думаю я, не в силах отвести взгляд от Динки, — мое тело никто не разбудит, если все, что написано Ленчиком в письме, — серьезно. Просто нечего будет будить. Нечего и некому».
— Ну ты и… — Динка разражается потоком отборных ругательств, самым невинным из которых можно считать коронное папахеновское «прошман-довка».
— Диночка… Мне нужно поговорить с тобой, Диночка…
— Поговорить? — Динка смеется хриплым, полусонным смехом. — Поговорить? О чем поговорить, Ры-ысенок? Все, что могла, ты уже сказала.
— Нет. Это серьезно.
— Серьезно?
Стоит ей произнести это, как наверху раздаются совсем уж несерьезные саксофонные «Порнокартинки для веселой компашки с музыкой». Ангел часто играет эту вещь, особенно когда бывает в приподнятом настроении, в хорошем расположении духа.
Услышав «Компашку…», Динка морщится.
— Мне нужно поговорить с тобой, Диночка… Только прикрой дверь, пожалуйста… Это очень важно… Очень. Это касается Ленчика.
— Эта тварь меня не волнует, — говорит Динка, но дверь все же прикрывает.
— Иди сюда. Мне нужно тебе сказать…
— Если ты насчет этого подонка…
— Насчет нас с тобой…
Господи, зачем я только произнесла это? Она ненавидит это «мы», она ненавидит это «нас с тобой» еще со времен славы «Таис». И мои призывы вызовут только раздражение. И она повернется и уйдет… Но, вопреки ожиданиям, Динка не уходит. Напротив, решительно приближается к кушетке, решительно садится на ее край и решительно забрасывает ногу на ногу.
