Кигелю.
— Дурак, ой дурак, — вздохнул Фридман.
Песню он Кигелю отдал, а Лёнька продолжал мыкаться в поисках репертуара. Попытался протащить на радио любимую «Чёрное море моё», но редактора замахали руками — мол, на святое покусился, Утёсова не трогай. Та же история была с песнями Отса. В довершение всех бед, Лёня вдруг чисто случайно услышал по радио, как его «Родину мира» поёт совершенно другой исполнитель. Возмущённый до глубины души, пришёл к Геннадию Осиповичу выяснять отношения, но тот только руками развёл:
— А что ты хочешь? Мне платят за каждое исполнение моей песни на сцене или по радио. Если тебя никуда не приглашают, и песня не звучит, мне нужен второй исполнитель, который будет её петь постоянно.
Такой подлости Лёня не ожидал. Это потом он узнал, что Фридман поступил так же, как поступало большинство авторов. Считалось нормальным, что одну песню поют двое или даже трое певцов, каждый в своей манере, со своей аранжировкой. Но в тот момент Лёня сильно обиделся и вообще прекратил контакты со стариком. В свободные от эфира на радио дни сидел дома или слонялся по Москве. Во время одной из таких прогулок и произошла встреча, во многом определившая его творческую судьбу.
В тот день Лёня гулял по Сокольническому парку, просто бесцельно шатался по дорожкам, любуясь пожелтевшей листвой и размышляя, не сорваться ли в Сочи. Бабушке он регулярно звонил и, хотя Серафима Ивановна ни на что не жаловалась, Лёнька знал, что она потихоньку сдаёт и надо что-то делать. Забрать бы её в Москву, но куда? К Карлинским? Хотя Борька и сам предлагал такой вариант, но как Лёня мог на это согласиться? И как уговорить бабушку? Она ведь тоже не любит Москву и не собирается никуда переезжать. Или бросить всё и вернуться, чтобы ухаживать за ней? Но это означало бы отказаться от мечты, к которой он столько лет стремился.
— Леонид? Леонид Волк? — окликнул его кто-то сзади.
Лёня обернулся, досадливо морщась. Меньше всего он хотел сейчас раздавать автографы и отвечать на вопросы вроде: «Почему мы так редко видим вас по телевизору?» Вчера какая-то барышня на Цветном бульваре пристала к нему с такой глупостью. И что, он должен был рассказывать ей, что не хочет петь про комсомол? Но окликнула Лёню не барышня. На засыпанной листьями дорожке стоял мужчина на вид чуть постарше Волка. Интеллигентное лицо и сильные мозолистые руки рабочего — странное сочетание.
— Да, это я, — кивнул Лёня.
— Поразительно! А я как раз думал о вас! Представляете, брожу тут, размышляю, что вот именно вы могли бы спеть мои стихи, но как до вас добраться? А тут вы собственной персоной! Ну не чудеса ли?
— Чудеса, — согласился Лёня. — Вы пишете песни?
— Я пишу стихи! — восторженно заявил мужчина. — Ох, я же не представился. Эмиль! Эмиль Найдёнов.
Лёня приуныл. Стихи — это не песня, и даже не половина песни. Он-то понимал, что на слух ложится в первую очередь мелодия. Да и непризнанных гениев-поэтов на радио повидал немало, они постоянно осаждали редакции в надежде поймать какого-нибудь завалящего композитора и всучить ему свои произведения.
— Вы послушайте, послушайте! — продолжал Эмиль. — Я вас уверяю, вам идеально подойдёт моя лирика! Например, вот:
Бродит осень по Москве,
Листья в танце кружатся,
И последний солнца луч
Отражает лужица.
Мы с тобою помолчим,
Словно незнакомые,
Чувства, что давно прошли,
Оживут как новые…
— И тут будет проигрыш, а потом припев, потому что размер меняется, — суетливо пояснил Эмиль, словно боясь, что Лёня его перебьёт, и продолжил:
Листья кружатся, кружатся, кружатся,
Вальс осенний танцуют ветра.
Мы с тобою уже не подружимся,
Мы расстанемся здесь навсегда…
Лёня вообще-то не был большим ценителем поэзии и отдельно от музыки слушать стихи не любил. Да и читал Найдёнов скверно, торопясь и проглатывая окончания. Вот только странно, Лёня его слушал и не слышал. Слышал он музыку, на которую уже ложились эти простые, но искренние строчки, так уместно звучавшие тут, в осеннем парке.
— Вот только композитора у меня знакомого нет, — вздохнул Найдёнов. — Но я подумал, а вдруг у вас есть?
— Погодите! — Лёня протестующе поднял руку, Эмиль своей болтовнёй ему мешал. — У вас есть бумага? И ручка?
— Ну конечно! — обрадованно воскликнул Эмиль, решив, видимо, что Лёня собирается дать ему координаты композитора. — Я всегда с собой ношу, вдруг озарение придёт, стихи, знаете ли, в парке лучше пишутся.
— Дайте сюда!
Лёнька чуть ли не вырвал у него блокнот и ручку. Пристроил блокнот на ближайшей скамейке и, присев перед ней на корточки, быстро начертил нотный стан. Никогда раньше он не писал музыку, даже не думал об этом. Снять на слух песню — да, сделать аранжировку для школьных танцев — пожалуйста. Но написать что-то самому? Да просто потребности такой не было. А тут вдруг накрыло, он слышал мелодию и спешил её записать. Нюансы потом, хотя он уже понимал, как можно украсить вот тут, в начале, и вот тут, где проигрыш.
— Вот! — Он сунул Эмилю под нос листок. — Вот теперь это песня!
Найдёнов ошарашенно смотрел на Лёню. Он и не подозревал, что парень, с комсомольским задором спевший «Родину мира», ещё и композитор. Ни черта он не понимал в каракулях Лёньки и не потому, что тот писал как попало, чиркая и исправляя, а потому что не знал нотной грамоты. Но сердцем чуял, что вытащил счастливый билет.
— Поехали ко мне! — Лёнька схватил Найдёнова за рукав. — Я сыграю, послушаем, как будет звучать. И попробуем спеть. Мне кажется, в припеве надо размер поправить. Но без инструмента я не уверен…
— Поправим! Поправим размер!
Эмиль был на всё согласен. И ехать на край света, и исправлять размер. Он, интеллигент в третьем поколении, уже пять лет работал сварщиком. Потому что нужно было кормить семью — непризнанным поэтам денег никто не платит, а у него жена и двое маленьких детей, мальчики-близнецы. Стихи писал по ночам, когда дети засыпали, или в редкий выходной, сбегая, вот как сейчас, от семьи в парк. И случайная встреча с Волком превратила его самую большую мечту стать «настоящим» поэтом в реальность. Только он об этом ещё не знал.
* * *
Из дневника Бориса Карлинского:
Мне особенно хорошо запомнился тот вечер, когда Лёнька притащил к нам домой Эмиля. Они выглядели как два законченных психа: с порога, даже не разувшись, ломанулись к пианино
