тебе, неужели ты не видишь? Неужели тебе нужны слова?
Вечером мне позвонила мама – я совсем забыл о своем намерении к ней приехать; но вместо того, чтобы устыдиться и рассыпаться в извинениях, я выдохнул в трубку: мама, я влюблен – так сильно, как не был влюблен еще никогда. Я был как пьяный, у которого что на уме, то и на языке, меня совсем не заботило, как я буду выкручиваться, задай она резонный вопрос про имя избранницы и тому подобное. Но вы же знаете, что моя мама – ангел. Я так и подумала, сказала она. Конечно, лучше приезжайте как-нибудь вместе, зачем тебе тащиться лишний раз в такую даль. А ведь и приедем, пронеслось в моей хмельной голове. Возьмем и приедем. Она ведь сказала однажды: что бы ты ни сделал, ты все равно останешься моим сыном. Даже если ты сядешь в тюрьму.
Так неужели это – хуже тюрьмы?
5
У писателей и сценаристов есть один трюк, я для себя называю его измененной репризой. Киношники особенно его любят как легкий и в то же время эффектный способ показать трансформацию героя и вызвать у зрителя эмоциональный отклик. Здоровяк индеец пытается оторвать от пола мраморную колонну, чтобы выбить ею окно психушки, и только в финале ему это удается. Мальчик боится воды, а потом, пересилив себя, прыгает в озеро. Я вспоминал эти сцены, пока мои пальцы боролись с задвижкой, намертво застрявшей в своем гнезде. Никто не видел меня и не мог оценить моего героизма, и всё же я не сдержал порыва и, едва задвижка подалась, картинно толкнул плечом облупившуюся дверь и сделал шаг навстречу воображаемой кинокамере. Внутри, разумеется, было пусто, если не считать кучи барахла да паутины, которой за три месяца стало еще больше. С паутиной я справлюсь без труда, но что делать со всем остальным – заказывать контейнер? В нашем округе крупногабаритный мусор вывозят раз в год, и следующий вывоз будет нескоро. Я чуть было не поддался соблазну снова махнуть на всё рукой, но мне по-прежнему чудился насмешливый операторский глаз в глубине подпола – это был мой собственный глаз: моё новое альтер-эго, еще не дозревшее и по-юношески решительное, бросало мне вызов.
Я поднялся на веранду и заглянул в дом.
– Илай, не хочешь помочь?
Мы натянули садовые перчатки и стали вытаскивать и раскладывать на газоне отсыревшие картонные коробки, доски и обломки кирпичей – в одну кучу, всё потенциально нужное – в другую. Паутину мы собрали швабрами, а на прогнившие балки посмотрели очень внимательно и сошлись во мнении, что это дело лучше доверить специалистам. Я умел держать в руках разве что молоток, а Илай не мог похвастаться и этим. Мы отнесли шезлонги на веранду и тут же опробовали их. За этим занятием нас и застала удивленная Соня. Ну вы вообще, сказала она, увидев лежащие на траве старые сёдла.
– А надувной матрас мы так и не нашли, – сообщил я, устраиваясь поудобнее.
Поначалу я держался молодцом, но тени сомнения сгущались и росли быстрее, чем тень от холмов по ту сторону ручья. Чего ты добился, Морис, совершив этот символический акт, – стала ли чище твоя совесть? Что ты будешь делать, если он постучится этой ночью в вашу спальню? Как посмеешь коснуться его – ты, взрослый, так гордившийся своей высокоморальностью и готовый теперь уступить влечению плоти по той лишь причине, что влечение это обоюдно? И даже тут ты рисуешься – замечаешь? – даже тут ты литературничаешь, упиваясь звучанием собственного голоса, как токующий глухарь, которого ты, кстати, ни разу живьем не видел, как не видел живого некрофила – обо всем ты знаешь из книг. Этика, эстетика – всё у тебя перемешалось в голове, интеллигент ты хренов. Ты внутри весь как желе, твой моральный стержень давно прогнил, как балки у тебя под ногами. Дара говорила, что ты настоящий. Если бы она только знала, какой ты на самом деле.
Перед сном мы с ней обычно болтали, но в этот раз я сказался уставшим, и мы погасили свет. Я не хотел обсуждать эту тему – ни с Дарой, ни с мамой, ни с кем бы то ни было другим. Мне важно было решить самому, как поступить.
Несмотря на моё, в значительной степени, религиозное воспитание, понятие искушения вызывало у меня какие-то несерьезные ассоциации вроде персонажа комиксов, у которого на одном плече сидит ангел, а на другом демон, или увиденного в гостях шутливого постера в рамке, гласящего «Умею противостоять всему, кроме соблазна». Я, в своих сияющих доспехах, был настолько недосягаем для греха, что душевный мускул, отвечающий за это противостояние, полностью атрофировался. Отказать сомнительному клиенту, какие бы золотые горы тот ни сулил, задвинуть поглубже собственные потребности ради удобства других – для меня это даже не было моральным выбором, я просто знал, что должен делать так, а не иначе. И теперь, когда приспичило, я только и мог что наблюдать, как демон и ангел качаются на моих плечах – вверх-вниз – с невинной детской жестокостью терзая меня своим бесконечным диалогом: они даже не обращались ко мне напрямую, я был им неинтересен. «Подростки всегда страдают, – утверждал один, – что им ни дай, всё будет мало. Незрелая влюбленность прекрасна недосягаемостью объекта, и консуммация...» – «Слушай, не умничай, а?» – «...и попытка утолить этот голод приведет к одному лишь разочарованию». – «Да ладно, это они сто лет назад тряслись, как бы не запятнать свою чистую любовь физической близостью. Сексуальная революция сделала свое дело». – «Всё равно, пусть страдают, им полезно». – «Но этот-то, сам-то, он имеет право на счастье?» – «Меня сейчас стошнит. Право на счастье – скажи еще, неотъемлемое. И, главное, речь-то о чем? Чего мужики так носятся со своей потенцией, как будто ничего важнее нет? И, обрати внимание, он озабочен не тем, что скажут другие, в том числе на самом верху. Единственное, чего он хочет, – обставить всё так, чтобы и рыбку съесть, и на ёлку влезть. Счастье. Тьфу». – «Дурак ты». – «Сам дурак».
Я хотел встать и выйти на балкон, чтобы эти двое заткнулись, но потом представил, как дверь соседней комнаты тоже приоткроется, и появится Илай в пледе и босиком, и мне придется, беззвучно замахав руками, загнать его обратно – только бы Дара не проснулась, – и войти вслед за ним,
