кончиками пальцев моё колено. Я едва ощутил это прикосновение, но белизны его бинта на темной ткани оказалось достаточно: в горле застрял комок, я отвернулся в тщетной надежде скрыть слезы – я сам не знал, что на меня накатило, было одновременно и горько, и как-то щемяще-радостно, и легко, как после исповеди. Я поглубже вдохнул и заставил себя успокоиться, чтобы сохранить остатки лица. Вытер глаза и улыбнулся Илаю, который сидел очень напряженно, стиснув руки у себя на коленях.
– Извини, меня просто триггернуло – знаешь, как бывает, когда что-то связано с местом или действием, какие-то воспоминания, ужасно древние, но всё равно дорогие.
Он нерешительно кивнул.
– Мне было столько же, сколько тебе сейчас. Я тоже учился водить и на магистраль выезжал всего пару раз, и только днем. А был вечер, зима. Холодно. Но дождя не было, а то мы бы точно убились, наверное.
Он не сводил с меня глаз. Я подумал, откуда бы начать.
– Я, конечно, не имел права водить самостоятельно. Но я сказал: давай я сам тебя отвезу. Мне в тот момент страшно не было, я только боялся, что упущу этот шанс, и другого такого не будет. Я ведь знал, что она уезжает, а мы и двух слов друг другу не сказали. Чудно, я же всегда умел говорить с кем угодно, и сцены не боялся, и микрофона, а ее боялся. И если ты думаешь, что она была какая-то раскрасавица, то фиг. У нас были девчонки в сто раз красивее – в смысле, не у нас в классе, мы учились раздельно, но были всякие вечеринки, где разрешали встречаться и танцевать, и всё такое. Там обычно и знакомились. А она была нашей соседкой. Этот дом сдавался, и они там всего два года прожили. Я на нее смотрел в окно – она как будто нарочно не занавешивалась. Ничего особенного она не делала, в одном лифчике не ходила, но я всё равно пялился. Она была такая... другая. Как инопланетянка.
Я совсем не помню ее лица – какие у нее были губы, какой нос. Волосы были короткие, как у Дары, в одном ухе две серьги. Одевалась она, как пацан, и слушала какую-то странную музыку – странную, потому что иначе и быть не могло. Выходила на улицу со скейтбордом и плеером на поясе и каталась взад-вперед мимо нашего дома. А я, дурак, и не понимал тогда, что это было для меня.
– Ты, наверное, её стыдился, – предположил Илай. – Она как пацан, а вас бы увидели вместе. Смеялись бы.
– Не знаю, – сказал я с изумлением. – Никогда об этом не думал. Суть в том, что я так и глазел на нее, и меня это будоражило всё сильнее. Я мечтал, чтобы у них в доме случился пожар или грабитель залез, и я бы мог увидеть в окно и ее спасти. О таком, вообще-то, мечтают лет в десять, но я, видно, всегда был наивным романтиком. Просто так подойти или бросить записку в почтовый ящик – это с обычной девчонкой проканало бы, а с ней казалось пошлым и мелким.
Потом я случайно узнал, что они не будут продлевать срок аренды и скоро съедут: кажется, моя мама случайно разговорилась с ее мамой, так-то мы не общались, они были замкнутыми, даже не здоровались никогда. Бельмо на глазу – мой отец так называл тех, кто жилье снимает. Раз не своё – можно газон не косить, не дружить с соседями. Арендаторов у нас не любили, прямо скажем. И поэтому для нее прийти и постучаться к нам – это был жест отчаянья. А я был дома один. До сих пор не знаю, считать это удачей или нет. Если бы отец открыл ей, а она стоит с этим кроликом на руках, и отец хмурится, ему неохота куда-то переться из-за соседской девчонки – я бы мог бросить ему вызов, заступиться за нее. Но я был один и молчал, как идиот. Даже в лицо ей боялся смотреть, а смотрел на этого кролика, которого она к себе прижимала и тискала правой рукой. На запястье была ямочка, и я подумал в тот миг, что ничего прекрасней в жизни не видел. Я даже не сразу понял, чего она хочет, и ей пришлось повторить: кролику плохо, надо к ветеринару, а в такси не берут с животными, и родители не могут прямо сейчас приехать. У тебя есть дома кто-то, кто отвез бы? Мы заплатим. Ну я и брякнул с перепугу: поехали. А ехать-то надо было не в ближайшую ветеринарку, а в дежурную – не помню, почему. Мы сели в машину – она считалась маминой, но мама на работу ездила на трамвае, а у брата был мотороллер. И вот я выруливаю в сторону Хай-стрит, весь такой деловой, типа всё умею, а она и говорит: давай на магистраль, так будет быстрее, чем за трамваем тащиться в час пик. Магистраль тогда была еще совсем куцая: только заехал, и уже съезжать, и народ там не толпился, как сейчас. Я втопил, перед глазами огни, в ушах звон. Как-то встроился, слава Богу – и тут она, ни слова не говоря, кладет мне руку на колено.
Я умолк. Почему-то мне подумалось, что если он не сумеет вычитать всё сам из этой длинной паузы, ощутить, как мы летели в туннель влажной ночи с белым кроликом в руках – я ничем не смогу помочь ему. Я сказал что-то формальное – о том, каким внезапным и сильным оказалось это чувство, а еще о Даре, носившей на руке такую же ямочку. Представь, добавил я со смешком, что со мной было, когда она села в эту машину.
– Тогда это Дарино, – сказал Илай очень серьезно. – Я не знал. Прости.
Меня так поразила эта реплика, полная уважения и достоинства, что я отчетливо увидел, каким потрясающим человеком он вырастет. Да что я говорю – каким человеком он был всегда, и какими слепыми, глухими, эгоистичными мудаками надо было быть, чтобы не видеть в нем этого человека.
– Я тоже хочу что-то, чтобы было только мое, – добавил он. – Наше с тобой, Мосс.
Да, сказал я, и голос снова изменил мне, я будто бы вовсе его потерял и испугался, что так теперь и будет: Илай заговорил, а я замолчу навеки, отдав ему всё. Оно же и так принадлежит
