3
Он не пришел к нам в ту ночь. Если бы он и вправду был манипулятором, он непременно сделал бы это, чтобы получить свой приз. Но он лишь тихо, наедине попросил у Дары прощения и ушел к себе, чтобы там, за стеной, свернуться калачиком на кровати и думать обо мне, и, может быть, слушать в наушниках мой голос, рассказывающий ему на ночь сказки – как он делал много раз, никогда в этом не сознаваясь.
Если бы он был манипулятором, он бы не стал вырывать из своего рассказа самые пронзительные страницы, чтобы, смущаясь и пряча глаза, – он, который, не краснея, делился самым неприглядным – раскрыться передо мной позже, когда мы были уже по-настоящему вместе. Я не буду соблюдать тут хронологического порядка. В тот момент, на котором мы с вами остановились, я знал лишь отцензурированную версию его истории, иначе я бы сам пошел к нему, постучался в его балконную дверь и остался бы с ним до утра.
Он навел мосты заранее, чтобы не оказаться в свой шестнадцатый день рождения совсем один, но до последней минуты не был уверен, что затея сработает. Ему могли отказать – кому охота загреметь на десять лет: он же выглядел совсем желторотым и не мог соврать, что ему восемнадцать. Он страшно боялся и предчувствовал крах. Ей было немногим больше, чем ему самому – может, поэтому она и согласилась остаться, раз уж приперлась в такую даль. Самоуверенности ей было не занимать. Чуть насмешливо изогнутые губы, грубые ботинки на платформе и гладкие, словно отутюженные русалочьи волосы, которые ему ужасно хотелось потрогать. Она была неуловимо похожа на Еву – и стала похожа на нее нестерпимо, когда произнесла нараспев: «Ой, какой хорошенький», – и сердце упало куда-то в живот, бедный маленький кусок мяса, не более романтичный, чем любая другая страдающая плоть.
Увы, иллюзия растаяла в первые же минуты. Илай едва ли слышал о том, что нельзя войти в одну реку дважды, и потому пытался сделать это с отчаяньем безумца, вцепившегося в призрачную руку с ямочкой на запястье. Девушка, несомненно, готова была подыграть ему, но он не мог связать и двух слов и надеялся только, что она сама прочтет мольбу в его глазах. Она прочла – на свой лад, и он немного успокоился, и всё получилось, но его Ева умерла вместе с его невинностью. Он повзрослел в один день – точно по календарю – когда понял, что теперь стал более одиноким, чем прежде. Это не помешало им встретиться еще пару раз, пока не закончились деньги. После первой зарплаты он написал ей снова. Он хотел найти кого-нибудь еще, но у него не было сил. Всё свободное время он проводил лежа в постели и отковыривая краску со стены. Он механически вставал на работу, совершал немудрящие действия, которые от него требовались, потом механически ел, пересчитывал деньги и дни до зарплаты и, если всё сходилось, назначал очередную встречу. Он чувствовал всё меньше и меньше, и чем сильнее он вбивался в равнодушное чужое тело, тем сильнее разрасталась дыра внутри него самого. Когда она уходила, он выкуривал сигарету, вдавливал окурок в свою кожу и засыпал.
Иногда он думал, что надо перестать спускать все деньги в презерватив, а скопить побольше и уехать. Он не знал, куда именно. Хотелось к морю – оно шумело иногда в голове, и от этого становилось хорошо. Он мог бы купить палатку и жить на пляже. К дому деда его тоже тянуло – даже просто взглянуть на него издалека, а там – чем чёрт не шутит? – может, новые хозяева оказались бы добрыми людьми и пустили бы его во двор, как собаку. Может, он нашел бы и бабушку, и она бы даже узнала его. Он думал об этом и всё равно катился по наезженной колее. Лето сменилось осенью, контору закрыли на пасхальные праздники. Надо было как-то убить четыре дня. Он провалялся в постели до обеда, потом вытащил велосипед и поехал куда глаза глядят. Улицы были пустынными; где-то вдалеке резко и скрипуче кричали какаду. Илай последовал за их голосами и вскоре оказался на велодорожке. Она шла по самой кромке промзоны, вдоль глухих бетонных стен, изрисованных граффити, и углублялась в нетронутое поле, покрытое разнотравьем. Ехалось легко и бездумно, ветерок подталкивал в спину. Он заметил в стороне крутые склоны оврага и свернул в густую траву. На дне оврага протекала речушка, полускрытая деревьями. Илай бросил велик и пешком спустился к каменистому броду на излучине. Отсюда совсем не было видно города, и ни один посторонний звук не заглушал журчания воды. Какаду улетели, проводив Илая. Серые камни вокруг казались древними, и он сам будто бы одряхлел, и захотелось лечь в эту исполинскую яму, вырытую неизвестно кем. Он растянулся на зеленом берегу и почти сразу провалился в сон.
Проснулся он вскоре после заката. Небо над головой было серым и гладким, как парусиновая крыша патио в доме у деда. Илаю не хотелось уходить, но он боялся заплутать в темноте по дороге обратно. Карабкаясь по склону, он задел ногой булыжник, и тот с тяжелым шумом скатился вниз. Велосипед был на месте. Илай вернулся на дорожку и вдруг увидел, что вдалеке тонко тлеет горизонт, как если бы с той стороны, на востоке, закатилось еще одно светило. Асфальтовая лента, еще различимая в ранних сумерках, уводила через поле навстречу этой заре, и он решил по-быстрому сгонять туда. Откуда-то взялись силы, и он крутил педали до свиста в ушах, распугивая пасущихся кенгуру. Он быстро понял, что там, впереди – магистраль, и светится шумоподавляющий экран на другой стороне. Гул машин надвигался. Дорожка взобралась на изогнутый пешеходный мостик. Илай прислонил велик к перилам и, переводя дыхание, стал рассматривать вереницы разноцветных огоньков на полупрозрачной стене. Они то и дело принимались мерцать вразнобой, словно пытались сообщить ему послание морзянкой. Это было красиво. Илай долго стоял и смотрел; он ничего не снимал, ему не хотелось. Огоньки разговаривали с ним, и в какой-то момент он понял, что должен сыграть в орла и решку. Он больше не будет встречаться с не-Евой, а встретится с кем-нибудь другим. Если один раз не сработает – он уедет. На душе стало спокойно и легко. Он вернулся домой и в тот же вечер выбрал ту, чей профиль должен был украсить одну из сторон его монеты.
На фотографии с
