Я не мог поверить, что все эти живые люди на самом деле ужасно покалечены и испытывают невыносимую боль, пусть и приглушённую наркозом, а многие до Парижа просто не доживут.
Платформа опустела неожиданно и я, почувствовав небывалую усталость, прислонился к стене вагона и дрожащими руками попробовал закурить.
— Спасибо, лейтенант. Ты нас очень выручил. Дай-ка… — ефрейтор взял из моих непослушных пальцев пачку сигарет и зажигалку, помог поджечь сигарету и пожал напоследок руку. А я обратил внимание, что он назвал меня лейтенантом, не упирая на то, что я был младшим.
В вагоне пришлось сесть прямо на пол, между двумя ранеными в живот солдатами, лежавшими на носилках. Один из них — совсем молодой, светловолосый и голубоглазый — метался в бреду и просил попить, а второй не подавал признаков жизни. Я догадывался, что он уже умер, но не пускал эту мысль себе в голову, чтобы не сойти с ума. «Всё это — декорации», — думал я. — «Декорации к чудовищному фильму. А кругом — актёры».
Ко мне поближе придвинулись отпускники: такие же уставшие и по уши в чужой крови. Два старлея-артиллериста с детскими лицами, троица огромных гориллообразных сержантов и тощий прапорщик с седыми усами.
Я думал, что поезд вот-вот отправится, но неожиданно дверь вагона снова отъехала внутрь и к нам залезла целая делегация: сержант комендатуры, два солдата и фельдшер с бесконечно усталыми глазами.
— Вот же… — пробормотал один из старлеев.
— Что такое? — спросил я.
— Что-что… — пробурчал он в ответ. — Кажись, накрылись отпуска.
И действительно, перво-наперво солдаты направились к нам.
— Ваши документы и отпускные свидетельства, — потребовал сержант.
Мы подчинились — в воздухе соткались дрожащие голограммы, плюс мы достали бумажные оригиналы. Сержант придирчиво изучил моё предписание и, не скрывая досады, отдал бумагу.
— Вы можете оставаться, остальных прошу на выход. Отпуска отменены.
Старлей негромко выругался, но всё-таки вылез из вагона вместе с прочими, а фельдшер в сопровождении солдат принялся осматривать раненых. Тяжёлых он оставлял в покое, а несколько лёгких, включая тех, что потеряли руку по локоть или ногу по колено, отправлял на выход.
— У меня ноги нет! — я слышал, как возмущался один из солдат.
— Не кричите, пожалуйста, — тихо просил его фельдшер. — У меня очень болит голова. Сейчас вас зашьют, поставят простенький протез и вернётесь в строй.
— Но мне больно!
— Пожалуйста, — в напряжённо-тихом голосе медика чувствовалось желание прикрикнуть самому, — говорите потише. И не заставляйте высаживать вас насильно. Напоминаю, что за неподчинение — трибунал…
Очень скоро в вагоне остались лишь самые тяжёлые. Моего соседа вместе с ещё тремя умершими выгрузили, но их место тут же заняли новые носилки с людьми-обрубками. «Декорации», — повторял я про себя. — «Всего лишь декорации». И лишь глубоко-глубоко в мозгу, раздражающе, как комар, зудела одна-единственная мысль: «Интересно, сколько людей попали сюда из-за отступления Захарова и игр с НИИ Робототехники?»
Через несколько часов самолёт, благополучно покинувший разрушенный Париж с обглоданной Эйфелевой башней, приземлился в сырой дождливой Москве. Я сошёл с трапа, уже зная, что делать дальше.
25
Люстра — огромная, как солнце, сверкала мириадами хрустальных капель. Они мелодично звенели, когда внизу проходили официанты в красных ливреях. Люди в дорогих костюмах сидели за столиками, которые ломились от деликатесов. На огромных фарфоровых блюдах громоздились горы мясных закусок, осетрины и румяных куропаток. В красивых стеклянных чашечках с маленькими серебряными ложечками масляно блестела чёрная икра, жареные поросята сжимали во ртах огромные запеченные яблоки. В горшочках, источавших пар, плавали в бульоне пельмени, щедро политые сметаной. Десятки видов салатов, тропические фрукты, рыба, мясо, вина мушкетёрских времён и коньяк, выдержанный от десяти и более лет, — тут можно было отыскать всё и в любых количествах. Официанты всегда были улыбчивы и рады услужить, а небольшой оркестрик на возвышении в глубине зала играл задорную живую музыку. Праздник живота. Мечта, которая стала доступна любому советскому человеку.
Виртуальная реальность. Коммунизм, построенный в отдельно взятой локальной сети.
Человек, сидевший напротив меня, смаковал кофе из микроскопической чашечки. Остальные посетители косились на нас с недоумением: как же так? Заплатил — так пробуй, сколько влезет, заворота кишок всё равно не получится. А этот чудак кофе пьёт, ты только погляди, Зин.
— Ты понимаешь, о чём говоришь?
— Конечно, — отвечаю я. — О срыве вооружённого переворота.
Палыч посмотрел внутрь чашечки, словно там лежала шпаргалка.
— Всё не так просто, дорогой друг. Очень непросто. Взгляни на это с моей точки зрения. Заявляюсь я, скажем, к министру обороны или к товарищам из Ставки Верховного Главнокомандования и говорю: так и так, надо отменять парад седьмого ноября. Парад, ставший традицией; парад, который проводится со дня становления Нового Союза. Парад, к которому весь Союз уже давно привык. И как ты думаешь, что мне ответят товарищи из Ставки? Что я дурак? Нет. Они ответят, что я не просто дурак, а дурак, предатель и паникёр. После чего меня отправят в лагерь, а войска всё равно пойдут по Красной площади и потом поедут на фронт. Или не поедут, учитывая то, что планируется. Или, например, кто-нибудь узнает вдруг, что я дал команду своим сотрудникам следить за Гречко. Всё сразу же станет ясно и я либо потеряю агента, либо голову. Тут надо действовать по-другому, — решительно молвил Палыч, подняв, наконец, глаза и неприязненно покосившись на семейку за соседним столом, которая поглощала еду с неимоверной скоростью, беззвучно хохоча. Хорошо, что этот виртуальный ресторан позволял полностью отключить звуки в пределах метра от своего столика.
— К тому же, — продолжил Палыч, — мне кажется очень заманчивой возможность вскрыть весь этот контрреволюционный гнойник в один присест и насовсем. Для этого даже делать ничего не надо — всего лишь ждать. Ждать до тех пор, пока они сами себя не раскроют и не натворят дел, которых хватит на десять расстрелов.
— И с высокой вероятностью потерять Москву, — буркнул я. Мой начальник был прав, поэтому сопротивление было бесполезно — я не чувствовал правоты и спорил исключительно из желания найти изъяны в его плане, дабы их устранить и не налепить ошибок.
— Нет, Москву мы точно не потеряем. Да, я предвижу уличные бои…
— …И жертвы среди населения.
— А если эта сволочь уйдёт в подполье и станет вредить, думаешь, обойдётся без жертв? — Палыч посмотрел на меня глазами старого усталого еврейского портного. Такой же взгляд был у Моисея — мудрый и полный бесконечного смирения. — Давай ты оставишь мне тяжёлые решения, а сам займёшься полезными делами. Например, завербуешь Гречко и выяснишь у него, кто стоит за всей этой катавасией.
Я скривился.
— Прекрасно. А я-то думал, что отработал реабилитацию.
Палыч моих слов будто и не заметил:
— Дам тебе новые документы. Плохонькие, для агентов среднего класса, чтобы не возникло подозрений. Командировочное сделаем такое же. Справишься?
Я пожал плечами и уже потом понял, что, собственно, и не против. Не после того, что я видел. Раньше, когда я был в рядах Конторы, всё было как-то проще: мир делился на чёрное и белое, на людей и клонов, а сейчас я начал различать полутона и оттенки. Серые «трудящиеся массы» распадались на отдельных людей и обретали лица. Мария, не желающая бросать пьющего мужа, раненые в поезде, ещё сотни и тысячи людей… Что будет с ними после мятежа? Меня захватило дурацкое чувство ответственности, за которое было даже немного стыдно перед циничным шефом, привыкшим видеть фигуры на доске, а не живых людей.
— А куда деваться?
— Тогда удачи, — Палыч допил кофе, со звоном поставил чашечку на блюдце.
— Спасибо, — я поднялся из-за стола. — Надеюсь, вербовка Гречко не будет напрасной.
— Не переживай, — успокоил меня начальник. — У меня есть пара козырных тузов в рукаве. Ты только информацию дай.
— Как там Манька, кстати?
— Безобразничает, — скривился шеф. — И скучает, места не находит.
Я вздохнул.
— Ещё кое-что, — Палыч вновь одарил меня уставшим взглядом. — Напоминаю, что в Конторе идут очень жестокие кабинетные войны. Все подозревают всех. Ещё раз меня вызовешь — глаз на жопу натяну.
Через несколько часов отглаженный и начищенный, но слегка потёртый младший лейтенант показывал свой аусвайс мордоворотам в чёрных брюках, кремовых рубашках и белых фуражках.
Военный космопорт Внуково-К встретил высоченным, до небес, забором, запахом горелого ракетного топлива, краски и прелой листвы. Широкая бетонная дорога обрывалась у огромных ворот, которые напоминали такие же на заводе имени Лебедева. Прожектора, собаки, охрана, небольшой «шлюз», в котором досматривали грязные фуры — если бы не логотип Флота (белый первый спутник на фоне красной звезды) да форма офицеров, очень похожая на военно-морскую, то было бы очень легко ошибиться.
