только не говорила. Аксинья ведала: порой рождается дитя с таким недугом, и спасения не сыскать.
* * *
Рождество 1617 года выдалось тягостным и мрачным. Ляшеский царевич Владислав без боя взял Дорогобуж. Воевода, прельщенный его грамоткой, открыл ворота лжецарю московскому[90], презрел клятву Михаилу Федоровичу. Сдалась ворогу и Вязьма. Воры атамана Лисовского, точно бесы, носились по западной окраине, захватили Мещовск и Козельск.
Тревога пошла по земле русской. Твердили старики: Господи, помоги, опять Смута идет. И самозванцы огнем и мечом терзают Отчизну. Ревели бабы. Сам Государь, сказывали, в начале осени заперся в покоях с боярами и думу великую держал.
– Ты рожу-то не криви. – Отец взял резкий тон. Степан знал за ним привычку: ежели так говорит, переживает за исход дела. – В обозе, мож, спасение государства и царя… И выгода наша, – продолжил, точно боялся, что сын заподозрит его в излишней заботе о земле русской, – будет в том. И аглицкий король, и шах персидский помогли деньгами. А мы что ж, всегда готовы услужить.
Отец долго разглагольствовал о важности груза, который Степану надлежало доставить в Москву, о будущности государства российского, о жадности и вероломстве ляхов. От дел государственных он перешел к делам семейным, и сын вновь слышал одно и то же.
– Подведешь меня – Бог накажет. Надобно породниться нам с купцом тем. Максимка зелен еще, Ямской стар. Ты тоже не молод, однако ж старый конь борозды не испортит. – Он дробно засмеялся, а Степан оторопел. Подобных вольностей отец раньше себе не позволял. – Обозы приведешь в Первопрестольную, потом к Болотникову – отдашь под роспись, чтоб дьяки все, слышишь, все учли. И сразу к Осипу Козырю на поклон. Да…
Максим Яковлевич забыл о Сочельнике, о молитвах и особом настрое, он со старческим упрямством твердил одно и то же. Словно от повторенья Степан смирится и склонит выю. Сын не спорил, кивал в нужных местах больною головой, но сам и помыслить не мог: зачем ему дочка Осипа Козыря?
Он вновь и вновь думал о вздорной Аксинье, что, наверное, спала сейчас в опочивальне посреди зимнего леса; об огромном животе, где прятался наследник. И бурное желание снедало его: бросить все к чертовой матери… И вернуться к своей женщине.
– Степан! Я битый час перед тобой распинаюсь. Что молчишь-то?
– Слушаю.
– Издеваешься, ирод?
– Да отчего ж? – Степан ухмыльнулся, не желая сдерживать чувства.
– Выкину отовсюду… Выгоню! – Отец схватился за сердце. Если только оно имелось у Максима Яковлевича Строганова.
Степан расстегнул отцов тяжелый кафтан, дал водицы и позвал расторопную невестку, молодую Евфимию Саввичну. Мачеха уже третий месяц страдала болями и не выходила из своих покоев. Впрочем, Степан предполагал, что дело не в хворях – хитрая Марья Михайловна просто не желала ухаживать за больным мужем.
– Капни из бутылька, лекарь-агличанин дал, сказывал, все исцелит, – кряхтел отец, а Степан, приникши к двери, осознал: и Максим Строганов, жесткий да несгибаемый, смертен.
* * *
– Что с ним?
Молодуха вскрикнула от неожиданности, но, узнав Степана, заулыбалась. Он с удовольствием глядел на братнину жену. Круглощекое розовое лицо, серые глаза с поволокой, прямой нос, сочные губы – не по скудоумному Ваньке цветок.
– Евфимия Саввична, давно ль отец захворал? Я о том не ведаю.
Невестка стала серьезной, точно здоровье Максима Яковлевича ее действительно тревожило. Степан диву давался: как такой несносный, вредный старик мог внушать трепет?
– И мы случайно узнали, что сердцем хворает. Скрывал, тайком к лекарю ходил. Нас не хотел огорчать.
Степан хмыкнул про себя: «Огорчать! Слишком горд, чтобы слабость свою признать».
Евфимия часто моргала светлыми ресницами, и в глубине ее глаз таились слезы.
– А во время службы в храме упал Максим Яковлевич… Потом полегчало, да только… Сам видишь.
– Всю жизнь думал, отец вечный. А вот как…
– И мы не вечны. А… – Молодуха замялась. Видел Степан, что хочет она спросить, да не решается.
– Говори ты…
– Слыхала я, дитя ждет твоя… знахарка. – Евфимия подняла серые глаза, и лицо ее стало ясным. – Я подарки приготовила, да только отправить надобно. Поможешь?
Степан рассеянно кивнул, поклонился на прощание невестке и пошел в свои покои. Слух о ребенке бродил в отцовом доме. Шила в мешке не утаишь.
* * *
– Ты ждешь мальчика? – Анна подбросила в печь несколько полешек, и голодный огонь с радостью принялся пожирать их.
– Надеюсь… Да только тайна это.
– И ты, знахарка, узнать не можешь?
Аксинья расхохоталась. Они с Анной Рыжей битый час сидели без дела, перебрасывались ленивыми словами, глядели на огонь, пляшущий в печке. Антошка бегал от одной женщины к другой, корчил рожи, лепетал что-то, получая пригоршню улыбок и ласковых слов.
– Анна, и ты во мне видишь колдунью? Я знаю целебные травы, умею готовить снадобья, принимать детей, выдирать гнилые зубы… Что-то узнала от Гречанки, что-то нашла сама, помогая людям… Но неподвластны мне тайны рождения и смерти. Я…
– Наши деревенские иное говорили.
– Люди глупы, – резко оборвала молодуху Аксинья. Та обиженно надула губы.
Ребенок весь день бурно ворочался в утробе, забавник. Аксинья уже привыкла считать, что носит мальчика, обращалась к нему ласково и знакомо: «Феденька», гладила острый живот. И всякий раз предвкушала радость в синих глазах Степана. Неужели она родит ему наследника?
– М-м-м. – Горбунья вышла из темного угла за печкой, где занималась черной работой. Перебирала коренья, лук и репу, строгала лучины, вязала бесконечные теплые чулки.
– Что? – Аксинья всматривалась в грубое лицо Горбуньи и чувствовала жалость.
Повитуха показала на себя и на Аксинью, вновь на себя, качнула ногой, словно пиная кого-то.
– О чем она? – Аксинья не могла разгадать затеи. Горбунья всегда казалась спокойной и отстраненной, а здесь движения ее были быстры и порывисты.
– А, я поняла! – Анна даже подпрыгнула на лавке. Горбунья все показывала, точно не могла остановиться. – Она… она говорит, что вы похожи – ты и она. Обе исцеляете… И вас все пытаются пнуть… Обидеть!
Горбунья закивала головой, ее полуседые волосы выбились из-под темного платка. Аксинья, повинуясь внезапному порыву, подошла к ней и протянула руки, чтобы обнять ту, которой повезло куда меньше. Горбунья подняла глаза – зеленые, словно тина в речном затоне. Она потянулась уже к Аксинье, неодолимая сила притягивала подобное к подобному. Но… Горбунья издала резкий звук – всхлип? – и выбежала из комнаты. Душегрея обтянула горб, движения были неловкими и порывистыми.
– Разревелась баба, – сказала Анна очевидное.
6. Обоз
После Рождества Степан Строганов с верными людьми выехал из Сольвычегодска в далекий стольный град. Подвода в
