нащупал в белой мгле заветную шапку с зашитым платком. И это ничтожное действо его спасло.
Откуда-то из метели налетело что-то враждебное с воплем: «Грись!»[93], размахивая саблями.
Как ни готовься к нападению, как ни чувствуй, что в любой миг спокойствие может обратиться в сечу, рука деревенеет и не выхватывает вовремя саблю, чтобы защитить от врага. Но Степан поднял бесполезную, увечную десницу, качнул раздраженно…
Он, спешенный, лучше видел напавших, что тонули в снежном вихре. Не упустить случай!
Шуя, ловкая, сноровистая, перерезала жилы на передних ногах лошади. Та жалобно заржала… Сабля резала что-то дальше, закричал человек, а Степан, словно окунувшись в молодые годы, издал громкий клич. И услышал, что на помощь ему стекаются казачки.
Так чудом один безрукий одолел шестирукого ворога. На обоз напали трое литовцев, видно, отбившихся от большого, уничтоженного ярославским воеводой отряда. Они разглядели в белой пелене одинокие сани, решили поживиться и «нати кус хлеб», как жалостливо тянул самый молодой из них, безбожно коверкая слова.
– Что ж язык не выучили? За годы, что вы здесь, на нашей земле, ошиваетесь, лучше нашего знать должны, – ухмыльнулся Степан.
– А я чуял, нападут, – вновь затянул песню старости Голуба.
– Что с ними делать-то? – спросил один из казачков.
Старший из нападавших глухо стонал – Степан или кто-то из товарищей рассек ему лицо от уха и до уха. Остальные что-то лопотали то ли на русском, то ли на невразумительном родном языке. И только злобили.
– Что с ними делать-то? Надобно дома у огня сидеть, а не приходить на нашу землю, – выкрикнул кто-то из казачков.
Строганов кивнул. Он расстегнул шубу, вытащил льняной мешочек со знахаркиными кореньями, прижал его к губам. Второй раз спасла его от неминуемой гибели.
Снег быстро соорудил саван над тремя мертвецами, а ветер прочел молитву на трескучем языке. Боле никто на отряд не нападал, до самой Москвы шли спокойно. А на Степана молодые глядели с уважением – ничто не ценится больше мужской удали.
7. Суть
Нютка стояла посреди двора и вдыхала свежий запах снега. Рождество всегда несло чудеса и забавы. Мать готовила что-то особое, дарила куклу-тряпичницу или свистульку, шила новый наряд.
А теперь… Бросила ее. Оставила перед Рождеством. Уехала, да с собой не позвала. Не надобна теперь Нюта, синеглазая дочь. А кто надобен?
Мать стала странной. Часто молчала, потом улыбалась своим мыслям, обхватывала двумя руками живот, гладила дочь по голове мимоходом, без прежней назойливости, говорила с ней реже прежнего. Нютка и не жаловалась: в большом доме и за его пределами столько всего, и опека матери стесняла ее… Не дитя уже.
Но оставить дочку одну?
Был шумный, веселый дом. А стал пустым.
Нет отца, уехавшего в далекую и злую Москву… Нютка слышала, как там кого-то убивали, мучили, требовали денег. А еще отец как-то сказал: «Москва слезам не верит». Нютка не поняла, отчего не верит, но запомнила.
Нет Рыжей Анны, что стала добрее прежнего и теперь готова была вести с Нюткой долгие беседы.
Нет Лукаши, грустной, словно что-то случилось. А Нютка знала: все у подруги ладно.
Нет Голубы.
Нет Малого, верного друга и затейника.
Никого.
Обо всем заботится Еремеевна – даже о том, чтобы Нютка не кручинилась. Сбивается с ног Дуня, приглядывает за Онисимом, крикливым сынком Лукаши. Стряпает и убирает Маня.
А Нютка исходит тоской в горнице. И иголка не мила ей, и шитье падает из рук. Она жалобно вздыхает и плющит нос об окно. Славно, затейливо сделано: куски желтой слюды оплетены проволокой, и Нютка примеряет: вот здесь заячьи уши, здесь – гриб, а здесь – репа. Каждый кусок не похож на другой стараниями мастера.
– Нютка! – Она слышит, как кричат, зовут ее, спускаться нет охоты.
– Да что же ты? – Маня, запыхавшись, кричит где-то рядом. – Там к матери твоей гости. Иди встречай.
– Гости?! Гости! – Нютка выбегает из горницы, возвращается, переплетает косу, меняет венец на новый, с каменьями, и чинно спускается в теплые сени, как добрая хозяйка, принимать гостей.
Таисия испуганно оглядывает большой дом, крепко обхватив увесистый тюк. Увидев Нютку, кидается к ней, прижимает крепко, по-мужски, и девочка ощущает полузабытый запах горелого хлеба и пота.
– Я хотела к матери твоей. И подарок вот. – Таисия протянула Нютке тюк, и та ойкнула – тяжело. – Георгий лося добыл, здесь требуха. Так что не побрезгуйте. Мать бы твою… Спросить совета надобно. А куда ж уехала на Светлый-то праздник? С семьей бы, дома… Нюта, выросла ты, выросла… Ах, красавица какая!
– Спасибо тебе и от матери поклон. – Нютка не уверена, что мать передавала Таисии поклон, но решила, что это не будет лишним.
– Я ж не одна приехала. Во дворе стоит – глянь.
– Ты тут с Еремеевной… – Нютка показывает на старуху, радостная, что есть с кем оставить словоохотливую Таисию. А сама бежит во двор с предвкушением: приехал кто-то необычайно важный.
Да! Все так и есть! Нютка радостно обнимает Илюху, не вспомнив о том, что друг презирает нежности.
* * *
– Дом большой, сразу видно. Да только ни речки рядом, ни леса. – Илюха отказался пройти по отцовым хоромам, подивиться на убранство, на ковры пушистые, на диковины всякие.
Они так и стояли возле крыльца и глядели друг на друга. Илюха ковырял веснушки на носу, втаптывал старым сапогом снег, точно тот ему чем-то насолил, и с презрением озирался.
– Что здесь делать-то? Скучища!
– Много что! К дочке воеводы нашего в гости ездить. – Она посмотрела на друга со значением. Мол, знай, с кем говоришь.
– Ишь как! Ты мне теперь не ровня, в другой реке плаваешь. – Серо-зеленые глаза подернулись ледком.
И Нютка вспомнила, как Илюха вступался за нее, осаживал еловских шутников, оберегал ее, кроху. Стыд затопил ее – от пяток до самой макушки. Раз отец богач, можно старых друзей обижать?
– Пойду я, на улицах потолкаюсь. – Илюха расстегнул старый, заляпанный, видно отцов еще, тулуп, точно на улице стужа не кусала шею, и пошел к воротам.
– Илюха, Илюха, ты чего? Я же ничего такого, там же плаваю. – Нютка не могла увязать мысли. – И ты… ты не обижайся.
– Да и не обижаюсь я. Ты чего, Нютка? – Он повернулся, высокий, нескладный, тулуп болтался на его плечах, и голос стал теплее, и губы улыбались.
– А давай с горки прокатимся?
– Не, у меня другая забава. Есть стенка толстая, деревянная… да чтобы глаз лишних рядом не сыскалось?
– Иди за мной!
Нютка скользила в домашних чунях
