Вдруг оказывается — здесь Б. Бабочкин. Понемногу у меня складывается мнение, что у всех людей язва.
Бабочкин в ужасе от убожества, бедности клиники, от серого белья, алюминиевых мисочек, кривых ложек, плохих постелей.
Бабочкин рассказывал о своей палате. Там разговорились двое «всезнающих» больных. Толковали об Америке. Один сообщил, что в Вашингтоне, например, каждую минуту происходят два убийства. Второй глубокомысленно осведомляется:
— Кто же убивает? Насколько мне известно, в Вашингтоне мало промышленных предприятий, но много учреждений и институтов. Кто же занимается преступной деятельностью?
Первый, нисколько не затрудняясь, отвечает:
— Очевидно, главным образом интеллигенция. Ну, и затем студенты.
Стояли с Бабочкиным у раскрытого окна в коридоре. Нежнорозовым светом окрашен небоскреб на Котельнической; Смоленский тоже виден, в дымке, а Университет совсем тает в синеве на горизонте.
Бабочкин никак не может успокоиться: когда он пришел в палату после обеда, один дяденька ему и говорит:
— Ну, товарищ Бабочкин, давайте!
— Чего давать?
— Давайте рассказывайте анекдоты. Или изобразите что-нибудь.
Я его успокаивала, как могла, язве вредно, когда сердятся.
Потом решили сыграть хоть в шахматы. Искали-искали повсюду, наконец приносят какую-то несчастную истрепанную картонную доску с поломанными облезлыми фигурами — король уже ростом с пешку. Мы увлеклись игрой (играем оба одинаково плохо). Подходят несколько человек:
— Вы где шахматы взяли? Это наши!
— А мы думали — общественные.
— Нет, не общественные. Это мои собственные! — заявляет непривлекательный дядька.
Тогда Бабочкин, не говоря ни слова, смешал фигуры. А детина подумал и сказал:
— Да, впрочем, играйте. Мы все равно пойдем сейчас козла сгоняем.
Сегодня утром я узнала, что Бабочкин убежал. Взял оделся и ушел домой, совсем. А я нет. Я останусь тут. Я охвачена нездоровым желанием выздороветь во что бы то ни стало. Завтра будут брать желудочный сок, и небо мне обязательно покажется с овчинку.
Ну вот и всё. Завтра меня укладывают. Еще только хочу записать про моего машиниста. Сегодня во время чая, когда я уже доедала последний из трех сухариков, он сказал:
— А огневые трубы устроены таким образом, что перегретый пар, попадая туда… — он очень подробно остановился на этом моменте и, желая, чтобы объяснение было более наглядным, взял в руки три чайные ложки, лежавшие перед каждым из нас, сложил в пальцах одну над другой и, поворачивая в руках, показал, каким образом должны быть спаяны огневые трубы, чтобы пар, проходя по ним, превращался в газ. Потом он закончил объяснение, посмотрел на ложки в своих руках и спросил, глядя серыми, маленькими, внимательными глазами:
— Какая же теперь чья ложка? — потом усмехнулся над самим собой и успокоился: — Да ведь они же все чистые, никто еще не ел, — и положил ложки перед каждым из нас.
Ну вот, кажется, и всё. Да, еще вот что: профессор Певзнер вчера ночью умер.
Я вышла из клиники с той же язвой, как пришла, — оказывается, язвы на нервной почве очень трудно излечиваются.
Именины
Почему-то день рождения меня не привлекает так, как именины — день ангела. Это осталось от детства, когда я воображала, как ангел, приставленный ко мне, в этот день радуется и как он доволен. Каждому человеку полагается ангел и раз в год, в его день, — именины. Все было удобно и обдуманно. Кроме именин Касьяна, чей день ангела был один раз в четыре года, в год високосный; долго было ангелу ждать его.
В день рождения становится больше лет. Иногда даже больше, чем нужно. А именины — просто праздник. И все поздравляют, дарят подарки и веселятся.
Веселиться мы очень любили и умели. Просто была потребность — веселиться. И друзья у нас такие были подходящие — и старые, и молодые. Вино не играло главной роли. Конечно, оно было обязательно — ведь все чокались, и говорили смешное, и смеялись, смеялись.
Мои именины — это всегда было нечто ни на что не похожее. Ну, например, устраивали «Бал 1912 года»: старые прически, и длинные платья, и граммофон, и живые картины, и даже театр «Фарс».
Готовились и придумывали долго. Такого театра — «Фарс» — никто из нас не видал, но рассказов о нем слышали много. Пьеса была такая:
Дама с распущенными волосами в корсете и пеньюаре принимает своего друга. Раздается звонок.
— Муж! — кричит дама в ужасе, открывает дверцу длинного серванта и заталкивает туда любовника. Но это, оказывается, пришел не муж, это еще один друг, с которым происходит нежная сцена. Он укоряет ее, она оправдывается, и они мирятся. В это время снова звонок.
— Муж! — кричит дама, в отчаянье мечется по комнате и снова, открыв дверцу серванта, заталкивает туда еще одного человека.
На этот раз действительно пришел муж. Дама бросается к нему в объятия, старается усадить его спиной к серванту: дверца серванта дрожит, там, видно, трудно поместиться. Жена еще горячее обнимает мужа, успев распахнуть дверцу серванта. Оттуда вылезает последний, кого она там спрятала, потом предпоследний, а затем — еще, еще и еще.
Это было так смешно, потому что остальные были туда «заряжены», спрятаны раньше, и их появление было настолько неожиданным, что при каждом новом возлюбленном зрители просто падали на пол от смеха.
Я не называю участников, потому что сегодня они слишком серьезные люди, чтобы этому можно было поверить.
Вот какие глупости придумывали и выполняли всё, как задумывали.
Однажды был «Русский бал».
Это происходило на Ленивке, в общежитии ленинградских архитекторов. Там, в старом доме, где они жили, все кафели на печках архитекторы расписали как старинные изразцы. На обоях рисовались русские орнаменты (обои новые — как материал), наличники, поставцы. Мужчины снимали пиджаки, надевали боты (как бы сапоги), были будто в жилетках и рубахах. Был цыган, был медведь на цепи, квас в жбанах, на столе сушки, баранки, пряники, медовуха. На стене — программа, написанная славянской вязью. Там были объявлены скоморохи, катание с гор, кулачные бои. Длинная-длинная была программа, и даже были обещаны пытки и дыба.
Я вспоминаю еще один праздник. Он был очень смешной. Это был «Римский бал». Готовились к нему тоже довольно долго. Колонны и дорические капители были вырезаны из белых блестящих обоев — шесть колонн по всей стене. «Бал» происходил на квартире наших друзей. Наталья Александровна Брюханенко, хозяйка дома, была изображена на фреске, которую рисовали до полуночи, матроной с амфорой в руке. Над уборной висела надпись: «Камо грядеши?», а на двери ванной — «Термы», и на коврике под дверью было написано «Salve!»[6] и лежала бумажная собака на бумажной цепи. Пели гекзаметры, написанные Сергеем Михалковым. Дирижировал Ираклий Андроников. Петкер в тоге возлежал на диване с телефонной трубкой в руках, а Ираклий в лавровом венке произносил монолог среди толпы окруживших его учеников, тоже одетых в тоги (простыни для тог или туник выдавались гостям при входе).
