Меня это нисколько не удивляло: я понимала, на каких разных полюсах мы с ним находимся, и, приезжая в Ленинград, я его даже никогда не приглашала на концерт. Это был необычный во всех отношениях человек. Например, он мог позвонить мне утром и сказать:
— У меня среди дня будет два свободных часа, и я хочу вам показать один ленинградский пейзаж, который еще не показывал. Сегодня как раз такой серый день.
Мы встречались с ним и ехали долго на трамваях, не помню куда, в Лесной или за Смольный. И там он, проведя меня какими-то сквозными подъездами и проходными дворами, выводил к разрушенной стене и, поставив у сломанной чугунной ограды, говорил:
— Теперь смотрите!
И передо мной действительно возникал пейзаж с видом на Охтенский мост, которого я с этой точки никогда бы в жизни не увидела, как и другие пейзажи, которые Браудо показывал мне раньше и потом. Иссайя Александрович их коллекционировал и как бы дарил своим добрым друзьям. Показывал он мне пейзажи городские и загородные при освещении вечернем, сумеречном и ярко освещенные летним солнцем и пейзажи при зимнем ленинградском необыкновенном закате.
А на органных вечерах профессора И. А. Браудо я бывала, терпела всю музыку, два отделения. Человеку, не подготовленному совсем, как я, это было очень нелегко, но уйти было невозможно жалко. Меня Иссайя Александрович не видел на сцене ни разу. А его жена — друг всей моей жизни — никак не могла с этим примириться и потребовала как-то, чтобы он пошел посмотреть меня. И профессор Браудо пошел на эстрадный концерт.
Потом он объяснял мне, что, наверное, я ему очень понравилась бы, но внимание его было поглощено пианистом. Этот концерт был в большом зале Дворца пятилетки: пели, танцевали, играли на скрипках разные артисты. Нынешних инструментальных ансамблей еще не было, и сопровождал весь концерт один пианист, бессменно сидя за роялем. Профессор Браудо восхищался его умением держать, или, вернее, поддерживать, всю программу своим мастерством, в ту же силу на протяжении двух отделений, составляя ансамбль и с певицей, и с виолончелью. Для меня эта оценка была лучшим, что я хотела бы услышать о концерте. Это так подтвердило мое убеждение в необходимости высокого мастерства каждого пианиста, сопровождающего концерт.
Браудо сказал, что рояль звучал, как оркестр. И это была правда: за роялем весь вечер сидел Давид Ашкинази.
Но ведь не всегда у рояля такой мастер. А я до сих пор не могу к этому оставаться равнодушной, хотя сейчас почти не принимаю участия в так называемых смешанных концертах. Теперь мои выступления — это вечера-встречи со зрителями, или беседы со школьниками в библиотеках, или выступления совместно с писателями на вечерах юмора.
А эстрада, как я уже писала, долгие годы продолжает оставаться нужным, важным видом искусства. Сейчас, когда контакты между народами так необходимы, чтобы лучше понять и обогатить друг друга, созданы программы интервидения. Искусству эстрады в них отводится достаточно большая роль, как одному из действенных средств пропаганды.
И, разумеется, среди огромного богатства всех родов искусства — музыки, живописи, кино — эстрадные программы находят свое место. И, наверно, мастерам эстрады разных стран есть чему поучиться друг у друга. А зрителям совсем хорошо: сидят люди в Костроме или Самотлоре и смотрят программу фестиваля в Гаване или концерт в Зеленой Гуре. Просто — включил телевизор и смотришь. А в двухтысячном году, наверно, и того лучше будет.
Советская эстрадная программа всегда привлекает зарубежных зрителей. И не только медведями или «Калинкой». Выдумка и мастерство движут постоянно наше искусство вперед. Удивляет и радует то, как воспринимаются сатирические номера. Вот Аркадий Райкин. Он объехал полсвета, так ярко рассказывая о людях, характерах, пороках, недостатках, что получил признание и благодарность повсюду. В «Обыкновенном концерте» театра Образцова кукла-конферансье сделана остро, очень тонко и зло-сатирически, как бы всерьез, и, однако, понятна всему миру. Должно быть, не только потому, что поразительно играющий ее народный артист Зиновий Гердт говорит на всех языках…
Так и неслась наша жизнь без остановки. Только что мы были самыми молодыми и вдруг стали самыми старыми. Мы работали всегда. Раньше мне казалось, что люди другого поколения, более старшие, чем мы, стремились чего-то достичь, чтобы потом успокоиться, отдохнуть, почить на каких-нибудь лаврах. А мы — нет. И не потому, что это связано с материальным благополучием: работа может быть общественная или любая творческая, но она не прерывается никогда. Все мои товарищи всей жизни — чуть младше, чуть старше — только и думают о работе. Без нее жизнь невозможна.
Работать нужно постоянно, ритмично, как дышать. Нельзя отказываться от работы, как нельзя перестать дышать, считая: потом подышу, сейчас времени нет.
Так мой дорогой Лев Борисович Миров несется на гастроли и летит туда, где его ждут, где смотрят на него с восторгом, зная, что он готовит им, своим зрителям, самые прекрасные острые слова и замысловатые шутки.
Так мой милый, верный друг Сергей Каштелян в любое время дня и года, с любой температурой мчится к своим ученикам, зная, что только он сможет заставить человека делать то, что человеку и не снилось самому сделать.
В последние годы работа на эстраде часто превращается в нудные штампованные мероприятия. Хотя уровень мастерства актерского состава в целом стал гораздо выше, почти не появляется новых красок, выдумок. Может быть, я что-то упускаю, но интересных режиссеров-постановщиков мало. Поэтому особенно заметна яркая фигура режиссера Сергея Каштеляна, поистине настоящего мастера-учителя, постановщика номеров международного класса. Программы, поставленные С. Каштеляном, беспрепятственно преодолевают границы стран и материков, ибо это всегда зрелище, понятное в любой стране, а отдельные номера в любой программе блестят, как бриллианты, радуют, как чудо.
Год за годом я не перестаю удивляться мужеству и долготерпению С. Каштеляна. Неистощимая фантазия, чувство современности, чувство ритма, тонкое музыкальное чутье позволяют ему опередить всех, кто специально занимается разработкой трюков, балетно-эстрадно-цирковых номеров. Взяв иногда рядового начинающего актера, С. Каштелян не успокоится, пока не сделает артиста неповторимым мастером, даже если на это уйдут годы и годы, пока не будет создан неповторимый номер с такой выдумкой, с такой техникой, что его даже украсть трудно. Так шлифует камень мастер, зная, что все грани будут сверкать и радовать зрителя. А сам Каштелян, великолепный актер, рано перестал выступать на эстраде. К моему сожалению и большому огорчению. Слишком много сил он отдавал всем постановкам огромных программ наших парадных и праздничных представлений по всему Союзу и по всему свету. Его скромность и яростное трудолюбие — редкий пример подлинной любви к труднейшему искусству эстрады.
