Вообще во время приготовлений было так же весело, как и на самом празднике.
Словом, все было как в детстве, когда готовили елку и сюрпризы. На стене висела обрамленная меандром[7] программа, в которой были обещаны пожар Рима, жрицы, встречи на Олимпе. Вести программу должен был Понтий Прут на своих котурнах. Рудин Яков смотрел на пожар Рима через «изумруд», взяв с тарелки изумрудно-зеленый корнишон. И так всем было весело, хотя все были уже взрослые, пожилые дураки. Многие так и не стали солидными. Что за манера — шалить до самой смерти!
Да здравствует эстрада!
Столько лет отдано работе на эстраде, что опять говорю о ней. Бедная, заброшенная, не управляемая никем, она существует и, я верю, останется еще много-много лет необходимой.
Трудно было мне, актрисе театра, привыкать к ее обычаям и нравам. (Хотя бы к тому, что человек мог на эстраде закурить. Для актера театра это все равно что закурить в церкви, я от такого зрелища могла закричать или ударить.) Там, в театре, все мы были одно целое; здесь — каждый сам по себе.
Много лет приютом эстраде служили все несчастные старые сцены, иногда с дырявым полом, с обшарпанными пианино, покрытыми толстым слоем пыли (говорят, в одном нашли как-то мышиное гнездо), с плохо освещенными закутками, продуваемыми сквозняком, где приходилось переодеваться и откуда надо было потом вылетать на сцену, сверкая испанским нарядом или белоснежной пачкой или в вечернем концертном туалете.
Комнат для переодевания актеров тогда могло быть в лучшем случае две — мужская и женская, но большей частью — одна, даже в клубах Москвы. И каждый музыкант или певица разыгрываются, распеваются тут же, если сцена далеко. И тут же курят. Но что же делать? Других условий не было, остальным приходилось терпеть. Танцоры и акробаты разогревались молча, со стуком спрыгивая после поддержек. Певицы распевались громко, но недолго. Особенно же меня мучили инструменталисты: им необходимо было разыгрываться — они играли буквально до самого своего выхода на сцену.
Однажды в большом клубе раздевалка была очень далеко от сцены, и актеры могли шуметь сколько угодно. Я ждала своего выступления долго. А знаменитый балалаечник П.Н. играл все время, даже весь антракт, до самого второго отделения. Я терпела: он великолепный исполнитель и может готовиться столько, сколько ему нужно.
Но когда началось второе отделение, а П.Н. все продолжал играть, я подошла к нему (мы не были друзьями, просто товарищи по работе), бесстрашно положила руку на его плечо и, хотя твердо знала, что он человек, абсолютно лишенный чувства юмора (мне об этом рассказывали друзья, неоднократно бывавшие с ним в поездках), сказала:
— Знаете что, Павел Николаевич… Если вы до сих пор не выучили этой вещи, то теперь уже поздно, вам скоро идти на сцену.
Это было так неожиданно и смешно, что начался страшный хохот. С ним никто не шутил никогда. И он сам начал смеяться от души — он первый раз в жизни понял шутку и не рассердился.
Я-то пишу о том довольно далеком времени сегодня, когда выстроены громадные клубы, отделанные в «модерновом» стиле, когда у эстрады есть свой дом на набережной (Берсеньев-ской), свои залы, залы новых дворцов во всех городах. Казалось бы, надо только работать и радоваться. Но дело идет со скрипом. Еще совсем недавно появилась ругательная статья на тему: с какой стати эстраде дают для концертов помещения Дворцов спорта. Действительно, в Дворцах спорта идут концерты, вечера киноактеров, и тысячи зрителей охотно заполняют залы, чтобы посмотреть своих любимцев. А статья называлась «Эстрада режет лед», и в ней было, как всегда, желание чем-то уколоть и обидеть эстрадных артистов, хотя сегодня эстрада стоит в одном ряду со всеми видами советского искусства.
А в те годы нам приходилось, знакомясь с городом, куда мы приезжали на гастроли, слышать об отношении местных жителей к эстрадным концертам полярные суждения. Так, в одном городе еще на вокзале вам точно сообщают:
— У нас на эстрадные программы не ходят. Терпеть не могут. Любят только серьезную музыку и литературную классику.
А в другом городе могло быть и так. Человек купил билет случайно, на ходу, но именно на эстрадный концерт. А концертирует серьезный пианист. И вот у самого входа в зал можно услышать:
— Идем скорей, слава богу, не опоздали; концерт еще не начался — пианист играет.
А пианист приехал сюда и будет целую неделю играть каждый вечер соло — рояль для тех, кто любит и ценит серьезную музыку.
И вот мое слово как свидетеля, который должен говорить правду и только правду, — поездки артистов эстрады были просветительской работой. Пусть разной по значению. Но каждый вносил свою лепту как мог, сколько умел: певцы, танцоры, чтецы, которые рассказывают и самые грустные, и самые веселые истории, акробаты, вселяющие в человека веру в самого себя, в то, что ему доступно быть таким же сильным, ловким и смелым (я пишу о годах послевоенных, когда не хватало ни спортивных залов, ни инвентаря).
Я здесь не упоминаю о людях бессовестных. Были в эстраде убежденные халтурщики. За них всегда расплачивались остальные. Я не говорю о них потому, что я знала больше созидателей, чем разрушителей.
У Анатоля Франса есть рассказ. Жонглер ранним утром входит в собор. Он останавливается перед образом Богородицы, освещенным лучом солнца через витраж, и, не зная никаких молитв, встает на голову и начинает делать свои лучшие трюки. Только свое мастерство мог он принести ей как молитву… И мы, эстрадники, все ехали и ехали…
А людей, которые не любили эстраду, я знала сама, лично. Вот не нравилось им все, да и только: ни шутки, ни танцы, ни зрительные номера, ни песни. И не ходили они никогда на эти концерты.
У меня был такой друг в Ленинграде — профессор Иссайя Александрович Браудо, блестящий музыкант-исполнитель, преподаватель консерватории по классу органа. На его органных вечерах залы были переполнены не только в Союзе, но и за рубежом. Вот он, например, сроду не бывал на эстрадных концертах.
Меня это нисколько не удивляло: я понимала, на каких разных полюсах мы с ним находимся, и, приезжая в Ленинград, я его даже никогда не приглашала на концерт. Это был необычный во всех отношениях человек. Например, он мог позвонить мне утром и сказать:
— У меня среди дня будет два свободных часа, и я хочу вам показать один ленинградский пейзаж, который еще не показывал. Сегодня как раз такой серый день.
Мы встречались с ним и ехали долго на трамваях, не помню куда, в Лесной или за Смольный. И там он, проведя меня какими-то сквозными подъездами и проходными дворами, выводил к разрушенной стене и, поставив у сломанной чугунной ограды, говорил:
