участников взаимодействия имеет значение. Конечно, эти рассуждения не вырастают на пустом месте, и интерес к массам, к толпе, к тому, что происходит с человеком, который оказывается в общении со множеством себе подобных, – это интерес не специфически зиммелевский, это интерес эпохи. Найдите того, кто об этом не писал, кто этому не придавал значения. Но Зиммель говорит о другом. Он говорит о том, что надо буквально смотреть, сколько точно людей взаимодействует. Какое взаимодействие самое простое, если брать со стороны числа? Никому не может прийти это в голову, никто не может поставить вопрос так ясно, как Зиммель. Дюркгейм, который на рубеже веков был очень воодушевлен работами Зиммеля, этого в принципе сделать не может, потому что вся логика его аргументации не предполагает интереса к таким скучным вещам. В лучшем случае числа заинтересуют его там, где зайдет речь о больших числах – в статистике малые количества ему не интересны. Зиммель же рассуждает так: он говорит, что, на первый взгляд, самое простое взаимодействие – это взаимодействие двоих. Хорошо, а одиночество? Ведь одиночество – это социальный феномен, это тоже своего рода взаимодействие. Но на самом деле в одиночестве нет ничего естественного: не так, что бегает голый человек по голой земле и набредает на второго, и они начинают взаимодействовать, например, как гоббсовские люди. Не одиноки гоббсовские люди, и Зиммель это знает. Вы вот лучше представьте, сколько усилий вам пришлось бы приложить, чтобы остаться в одиночестве. Понятно, что кто-то, может быть, сейчас живет один в маленькой пятикомнатной квартирке, оставленной богатыми предками, и не понимает, о чем я говорю. Но мы, все остальные, подумаем, сколько должно совпасть разного рода усилий, чтобы мы оказались – каждый – вне какого-либо взаимодействия: чтобы никого не видеть, никого не слышать, чтобы не звонил телефон. Это сконструированное одиночество, одиночество само по себе отсекающее социальные воздействия. Оно результат предшествующих воздействий. Нужно до такой степени не хотеть общаться с другими, чтобы желать одиночества и произвести его. Нужно иметь для этого ресурсы, социальное одобрение, нужно воспринимать это также и как проблему, конечно. Все это лишь иллюстрация сложности данной формы.
Возвращаемся к вопросу «что является самым простым взаимодействием?». Одиночество – сложная штука. Может быть, самое простое – пребывание вдвоем? Возможно, что и так, но вопрос в том, какая самая простая в численном отношении социальная форма. Не устраивает Зиммеля в двоице то, что двое слишком сильно склонны к взаимной самоотдаче, то есть если только вдвоем – то здесь либо любовь, либо ненависть, которая ничем другим не сдерживается. Здесь имеет место беспрепятственное прохождение всякого социального импульса, принятие другого – беспрепятственное (в каком смысле? Представьте, что появляется третий. Скажем, вы ссоритесь с близким человеком, все ли вы ему скажете при третьем? Большой вопрос. Нужно дойти до страшных амбиций, чтобы двое себя не сдерживали. А если вы не ссоритесь, если у вас любовь до гроба? Третий вам явно не нужен.). Получается, что полнота самоотдачи, с одной стороны, делает это простейшим социальным феноменом, а с другой – таким, что, «закукливаясь», замыкаясь на себя, он не имеет интерфейса, выхода на более обширное социальное целое. Это простейшее взаимодействие, но не как кусочек более обширного. Значит, если мы хотим делить социальную жизнь в поисках самого простого, элементарного, мы до взаимодействия двоих можем не дойти. Да, их взаимодействие социально – но так социально, что из более широкого выпадает. Вот почему Зиммель предлагает считать простейшим взаимодействие трех. Третий представляет более широкий социальный контекст. Каким он может быть, этот третий? Это может быть третий, который действует по принципу «divide et impera» (разделяй и властвуй): третий, господствующий над этими двумя именно благодаря тому, что ему удается посеять рознь. Это может быть «tertius gaudens», «третий радующийся», тот, кто не учреждал эту рознь, но получает профит от того, что у них проблемы. Это может быть посредник, который помогает. Третий всякий раз обладает совершенно особой позицией; и именно благодаря этому, как только мы привлекаем третьего, мы получаем целое богатство, целый набор разнообразных социальных форм, между которыми есть одно общее – это все формы взаимодействия трех. Так построенное рассуждение – типичный Зиммель.
То же самое и в социологии пространства. То, что люди привязаны к каким-то территориям, любят родную землю или идут кого-то завоевывать, и что ландшафт влияет на их настроение или поведение – кто не знал этого до Зиммеля? Это было целое направление в социологии – географический, ландшафтный и прочий детерминизм. Но Зиммель говорит о социологии пространства, и с чего он ее начинает? Он берет кантовское понятие чистого и бескачественного пространства и говорит, что в таком виде пространство как форма вообще не может воздействовать на людей. Ведь что такое воздействие? Это когда на душу (а душа – это активное начало) что-то оказывает влияние. Поскольку пространство – это чистая форма восприятия, по Канту, то есть то, что имеет отношение к устройству самой души. Выходит, что душа сама на себя оказывает влияние? Нет! Она не может иметь причиняющей, каузальной силы. И все попытки доказать, что имеет место влияние пространства на человека или человеческие взаимодействия, совершенно бессмысленны. После этого он вдруг говорит: но все-таки есть такие ситуации, в которых какая-то важность пространства для взаимодействий обнаруживается, однако пространство значимо в таких-то и таких-то формах, и показывает в каких именно. Это абстрактное, чистое, философски рафинированное начало, предполагающее исследование пространства как чистой формы созерцания, возможно только для Зиммеля.
Сейчас мы находимся в опасной ситуации! Мы можем, как это делали некоторые солидные авторы, в том числе упомянутый выше Л. фон Визе, да и Д. Левин, пожалуй, тоже, искать систематические принципы у Зиммеля, строить каталог найденных им форм. В общем, не имею ничего против, но это путь в тупик. Зиммель обладал гениальной интуицией и огромными познаниями. Но, как следует из одного письма, которое сам он писал скорее в раздраженном состоянии, не так уж он высоко ставил интеллектуальные силы, которые нужны для занятий социологией. Он считал возможным не систематическое, но именно такое, как у него, поведение исследователя, который переходит от предмета к предмету, опираясь не на доказательства, но именно на усмотрение, интуитивное понимание того, как обстоят дела, а реальные события, реальные обстоятельства служили ему для иллюстрации этих интуиции. Недаром книгу о нем выдающийся специалист Дэвид Фрисби назвал «Социологический импрессионизм». Раз так, я оставляю вам возможность знакомиться с существующими каталогами или
