расшалившимися нервами и не отпрыгнуть, а спокойно обернуться, и черт знает, каких сил мне это стоило, но пожилая, красивая женщина с роскошной косой, одетая в красные одежды, не заслуживала того, чтобы я шарахалась от нее или вопила. Да, в ней была магия… такая же, как в пастыре, я не могла обмануться в собственных ощущениях, и, с легким поклоном пропустив женщину, я задумчиво смотрела ей вслед.
Допустим, она способна одним движением руки превратить меня в прах, но ведь она этого не сделала. Я согласилась с тем, что в этом мире есть божество, приняла магию, остается сделать последний шаг и признать, что все, с чем я уже смирилась, подвластно некоторым людям.
Не мне, и я, разумеется, вряд ли осмелюсь получить эту власть, потому что кто знает, что потребуют от меня взамен.
— Трифон Кузьмич!
К появившемуся в конце коридора Аксентьеву я кинулась как к спасителю на белом коне, рыцарю в сверкающих доспехах. Он этим рыцарем действительно был, человек властный, влиятельный, рациональный, разумный, уже показавший свое отношение ко мне. Если я в нем ошибаюсь и в следующий момент я окажусь на улице без гроша…
— Мне нужно с вами поговорить, Трифон Кузьмич, — почти выкрикнула я, кусая до боли губы. Аксентьев сверкнул очами из-под бровей, и я, оглянувшись и убедившись, что мы в коридоре одни, тихо призналась: — Меня хотят убить, Трифон Кузьмич.
Из зала, где проходил раут, донеслись веселые крики и, кажется, цыганский хор. Меньшее из зол, прямо скажем. Трифон Кузьмич сделал приглашающий жест, я на ватных ногах добрела и села в полутемном великолепном кабинете в кресло, Аксентьев устроился за своим столом, и я начала свою печальную, запутанную повесть, в которой сама не могла разобраться до сих пор, мне бы синопсис не помешал.
Шаг за шагом, день за днем, событие за событием. Я поведала все, что произошло, с того момента, как Ефимка вытащил меня на улицу, умолчав, конечно, что случилось с мной до того — родной город, знакомые незнакомые улицы, воспоминания, планы, неблагородная месть — а Аксентьев бы оценил, — смерч, обрушившийся на нас, тщетные попытки спасти свою жизнь. Эти подробности были лишними, как и причастность моя к разграблению дома Петра Аркадьевича, но все остальное — заслонка и поведение слуг, и предложение забрать у меня детей, и письмо — Вершкова, наверное — и новое покушение…
Аксентьев молчал, изредка кивал, но я знала, что он меня внимательно слушает, вникает и делает выводы. Я сбивалась, возвращалась к началу, пыталась вызвать в памяти то, что давно забыла — интонации, жесты, тени, звуки, которые могла видеть или же слышать. Почти догорела одинокая свеча, Трифон Кузьмич зажег от нее новую, огарок затушил прямо пальцами.
— Трифон Кузьмич, — закончила я, и в горле совсем пересохло, — я молю об одном. Не оставьте детей. Я знаю, вы сможете дать им все, что могла бы дать я. Я знаю, что вы их не обидите. Мне некому доверять, кроме вас. Я справлюсь со всем, только дайте мне слово…
Аксентьев махнул рукой, не дав мне договорить, тяжело поднялся, прошел к бюро, стоявшему в глубине кабинета, так же грузно вернулся, забрал свечу и снова отошел, что-то долго искал, и жуткие тени метались по стенам. Если бы я умела и знала как, я бы молилась, но в этом мире не существовало молитв. Мне нужно было услышать, что просьба моя будет исполнена, Аксентьев пыхтел и молчал. Наконец он сел за стол, гулко поставив подсвечник и положив передо мной крупный заковыристый ключ.
— У меня пустует флигель, Вера Андреевна, — объявил он. — Ну как пустует. Живет там редакторишка, газетчик, так я его выселю завтра с утра. — А, так вот как легко все решается, со мной, помнится, так же было. — Сколько, говорите, прислуги у вас — пятеро вместе с Ефимом? Пусть живут. Здесь вы будете в безопасности. Пятьдесят золотом в месяц возьму с дровами, все равно редакторишка меньше платит и должен еще, паршивец, за полгода, но как-нибудь переживу. Мебель есть, тепло там, светло, чисто, места всем хватит. Снег сойдет, прикажу детишкам вашим садик сделать, опять же дела нам с вами проще будет решать.
— Спасибо, — искренне сказала я. Предложение было хорошим, но я не хотела соглашаться на него — пока, и дело было не в пятидесяти золотом, а в том, что дом Аксентьева был подлинно безопасным местом — в первую очередь для детей, и я прежде срока не хотела его обнаруживать перед тем, кто охотился на меня. Кроме того, исполнитель или Палашка, или Лукея, знать бы, кто из двух баб! — Если меня достанут, достанут везде, мне достаточно вашего слова и обещания позаботиться о детях… А вот редактор…
Черты Аксентьева проступили из-под бороды, я, приободренная, вернулась к делам насущным. Я же все равно хотела искать редактора, верно, а на ловца, выходит, и зверь бежит?
Бедолага редактор спал, но Аксентьеву его режим оказался до лампочки. Кто-то из сыновей Трифона Кузьмича сбегал и вынул страдальца аж из постели, помятого, с синяками под глазами, расторопный слуга принес в кабинет ужин от купеческих щедрот. Трифон Кузьмич тоже не отказался от бочка молочного поросенка и яблок в меду, мне уже кусок в горло не лез настолько, что я не могла смотреть на еду, а вот лимонаду охотно выпила.
Художник, может, и должен быть голодным, но много ли он тогда сотворит? Пусть ест, больше проку от него будет.
Редактор был молод, но опытен, я даже не ожидала, что за спасибо получу такого спеца, а Аксентьев объявил, что снизит долг за жилье, если тот хорошо поработает. К своим тридцати годам Макар Иванович успел побывать и переписчиком, и наборщиком, и корректором, и журналистом, и сейчас пробавлялся тем, что редактировал газетные объявления и верстал будущий номер. Увы, это была не та газета, куда Лука Лукич отнес мое объявление, так что мне оставалось гадать, когда ко мне потянутся «литературные негры», но я была готова сдать нашему Макару Ивановичу материал, едва его приведут в божеский вид. Макар Иванович горел желанием приступить к редактуре хоть сию же минуту.
Редактор ушел, сытый в том числе будущими обещанными гонорарами, и унес с собой недоеденного поросенка. Я сидела, выбивая пальцами дробь, а Трифон Кузьмич, что за ним я ранее не примечала, расхаживал по кабинету, удушливо пыхтел табаком
