ответить? Может быть, в её годы и на её месте я вообще бы… Ну, не знаю, чтобы я сделала…
Татьяна Фёдоровна, сдерживая раздражение, потихоньку начинает помогать ей одеваться.
— Ирина Владимировна вы верующая? — Спрашивает она, застёгивая блузку на её обвисшей груди. — Вы сходите в церковь, поговорите с батюшкой, вот увидите, Вам на душе полегче станет…
Она почти волоком тащит больную к выходу. Мне стыдно поднять глаза.
Из открытой двери кабинета до нас доносится недовольное роптание очереди — как долго!
Время приёма подходит к концу, а в коридоре ещё человек десять.
Я встала, распрямляя спину, затёкшую от многочасового сиденья, подвигала плечами, потопталась и снова села. Дверь распахнулась и, отстранив очередного больного, готового просочиться в наш кабинет, вошла заведующая отделением и металлическим голосом произнесла.
— Лариса Петровна, когда всех примите, зайдите ко мне!
И сразу вышла. Мы с Татьяной Фёдоровной опять понимающе переглянулись. За два года совместного творчества мы научились понимать друг друга без слов.
— Я тогда пойду, Лариса Петровна? — Спросила она, когда, наконец, все больные были приняты.
— Конечно… — Вздохнула я и отправилась на суд Линча.
Начальница моя даже головы не подняла, когда я постучалась и вошла. Перед ней на столе лежала целая гора медицинских карточек. Открыв одну из них, она торопливо что-то в ней писала. Почти от самых дверей я увидела, что это была карточка моего больного. У меня до сих пор сохранился крупный детский почерк. Я до сих пор, как в пятом классе, выписываю все чёрточки и закорючки. Все врачи на свете пишут так, что сами потом с трудом читают написанное. «Писать пишу, а читать в лавочку ношу», так говорила про них моя мама. Но именно поэтому в нашей поликлинике любой инспектирующий чиновник из страховой компании начинает свою деятельность с проверки моих карточек, где всё читаемо и понятно, а в остальных — попробуй, разберись. У меня всё видно — здесь температуру у гипертоника не поставила, здесь у гриппозного студента не отметила артериальное давление… Есть о чём поговорить! Я к этому давно привыкла. И сейчас ждала того же. Заведующая отделением, наконец, подняла голову и взглянула на меня.
— Садитесь, Лариса Петровна. — Она тяжело вздохнула. — И что мне с Вами делать, ума не приложу…
За время сегодняшнего приёма я страшно устала, хотелось есть. В Справочном меня ждала пачка адресов с вызовами на дом. Жизнь вдруг показалась мне такой беспросветной и удручающей, что я опустила голову, и на мой помятый за день халат ливнем хлынули крупные слёзы. Я даже носовой платок не успела вытащить.
— Ну, вот… — Расстроено проговорила моя заведующая. — Опять… И как с Вами разговаривать прикажете?
Я, наконец, достала свой платок, и, вытерев слёзы, беззвучно высморкалась.
— Лариса Петровна, — моя начальница вовсе не была аспидом, я хорошо её понимала. — Лариса Петровна, ну, возьмите себя в руки… Я нисколько не сомневаюсь, что Вы — внимательный и хороший врач. Иногда Вы демонстрируете очень высокий уровень квалификации, далеко не все наши врачи могут с Вами потягаться, но…
— Я знаю… — Громко всхлипнув, я не дала ей договорить. — Я всё знаю… Я очень медленно принимаю больных, невнимательна при оформлении карточек, я — плохой участковый врач… — И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя я набрала воздуху в лёгкие и выдохнула.
— Я уволюсь, Валентина Фёдоровна, я не могу больше работать в поликлинике!
Я не знаю, в какой момент пришло ко мне это решение, но вдруг я почувствовала, что оно абсолютно правильное. Меня тошнит от поликлиники. Так я и сказала своей начальнице. Она вдруг испугалась. Ещё бы! Участковых врачей не хватает, никто из молодых не хочет идти на эту проклятую Богом работу. Мы ещё долго говорили каждый о своём, но я ревела, трясла головой и с каждой минутой убеждалась, что неожиданно принятое решение единственно верное. Руки у меня сейчас трясутся, как у больного паркинсонизмом. Уже давно. Это в двадцать пять лет! Глаза постоянно наготове: только кто-нибудь что-нибудь скажет — и надо лезть за носовым платком, чтобы вытирать горючие слёзы. Депрессия страшная, прямо хоть к психотерапевту обращайся. А почему бы и нет, собственно? А что я ему скажу? Что не хочу ходить на работу? Как только войду в свою поликлинику, как увижу эту бесконечную очередь перед окошком регистратуры — словно бетонная плита на голову опускается. А к дверям своего кабинета даже подходить страшно — всех этих несчастных, обозлённых, раздражённых я должна принять, выслушать, поставить диагноз и назначить лечение… Сейчас особенно тяжело работать с больными — идёт такой шквал компромата на врачей, какую газету ни откроешь, какую телевизионную программу ни включишь — везде «врачи-убийцы»… Больные приходят на приём заведённые, злые, надо почти каждому доказывать, что ты стараешься ему помочь. А ещё исписать целую авторучку, заполняя карточки, выписывая справки и подписывая рецепты… Всех принять в отпущенное время я не успеваю. Конечно, если считать количество принятых в процентах, то девяносто из ста — это действительно больные, которым нужна помощь, но десять… Эти десять так за день достанут, так душу наизнанку вывернут… За два года практики я так и не научилась работать на «автопилоте», как пашет в поликлинике большинство из моих коллег: быстро раздеть, символически выслушать жалобы (какая там аускультация и перкуссия!), потом, не отрывая глаз от медкарты, скороговоркой дать советы и поторапливая взглядом больного, который чересчур долго надевает на себя многочисленные одёжки, повернуть свои очи к двери в ожидании следующего посетителя. Но я так не умею! Не могу и не хочу — вот и всё. За что ежедневно получаю по голове. План я не выполняю, и потому из моей и без того куцей зарплаты выстригают ещё определённую часть. С каждым больным я вожусь, боясь пропустить что-нибудь серьёзное. Мне жалко одиноких несчастных стариков, для которых поликлиника — единственное место, где их кто-то может выслушать, и я обречённо слушаю их причитания, пока Татьяна Фёдоровна не теряет терпения и не выпроваживает их почти насильно за дверь… А после приёма надо ещё тащиться на вызовы, которых в такую вот осеннюю стылую погоду видимо-невидимо. Осенний мрак, дурное освещение на улице и грязная жижа под ногами — откуда тут взяться оптимизму? Поначалу половину адресов найти не могла: дома и корпуса во дворах разбросаны словно в шахматном порядке, о номерах квартир в старом фонде вообще говорить нечего. Слава Богу, я, наконец, изучила свой участок: села и сама, насколько хватило моих чертёжных способностей, изобразила на бумаге
