Особенно ярко это проявлялось в годы коммунистического режима, когда в стране действовали организационно параллельные, но властно пересекающиеся партийные и советские органы. При этом партийный аппарат принимал ключевые решения, которые проводили в жизнь различные ведомства местной и государственной власти. И эта система «параллельно-пересекающегося» руководства воспроизводилась сверху до низу и охватывала все уровни и стороны управления, начиная от отраслевых министерств на союзном уровне и заканчивая местными отделами культуры, работу которых направляли соответствующие идеологические отделы местных партийных органов.
Сегодня эту систему воспроизводит аппарат президента России, который фактически руководит не только министрами, но и парламентом и судебными органами, сам оставаясь «в тени». Эту же практику мы можем видеть и на уровне субъектов Федерации, когда руководитель аппарата губернатора, может позволить вызвать к себе на ковер и отчитать губернских министров.
Если в США президент возглавляет исполнительную власть и несет ответственность за ее действия напрямую, то в России президентская власть и его аппарат всегда прикрыты от прямой ответственности органами государственной исполнительной власти, действующими формально как самостоятельная сила. И потому хотя все ключевые решения рождаются в недрах президентского аппарата, в случае провала всегда готовы козлы отпущения за упущения в лице формальных руководителей федеральных и местных министерств и ведомств.
Говоря о государственном патернализме, как неотъемлемой стороне нашей идентичности, необходимо отметить, что он накладывает особый отпечаток и на отношения россиян к своему Отечеству. Недавно обратил внимание, сколь глубока и принципиальна разница в трактовке понятия патриотизм у Брокгауза и Ефрона и у позднейших его истолкователей.
У Брокгауза и Ефрона в основе определения лежит «любовь к отечеству, вытекающая из сознания солидарности интересов граждан данного государства или членов данной нации» [Выделено мной].
А смысловое ядро статьи, посвященной патриотизму, в БСЭ и ряде других современных энциклопедий уже явственно разделяет любовь (как эмоцию, чувствование) и преданность Отечеству, стремление служить его интересам, как патриотический действенный акт.
При этом Отечество выступает здесь уже как сущность, которая в первую очередь требует служения, причем независимо от того, проистекает ли стремление к служению из осознания солидарности либо просто является обязательным гражданским атрибутом, который «взыскивается» с гражданина.
То бишь, по Брокгаузу и Ефрону патриотизм это органическое чувство, в советской и современной трактовке это уже долг.
Однако что более всего печально, что вместо солидарности интересов граждан во главу угла теперь ставится интерес над гражданского образования, ибо Отечество на Руси, прежде всего, не страна, не Родина, а Держава.
Впрочем, в последнем издании «Энциклопедического словаря» патриотизм определяется как любовь к Родине, месту своего рождения, месту жительства. Однако ж в том-то и вся соль, является ли любовь к месту своего рождения чувством предписываемым, либо место сие само вызывает эту любовь, как естественная, благоприятная для индивидуальной и общественной жизни среда.
Я думаю, что осознание солидарности интересов все же куда более весомое основание для любви к Отечеству, чем долг по паспортному гражданству. Тем более что человек не выбирает места своего рождения и далеко не всегда может выбрать место жительства по своему усмотрению.
Поэтому я бы не стал придавать патриотизму как любви, статус долга и обязательного атрибута гражданственности.
Любовь может быть безответной, а долг возникает из обязательств, которые носят все же взаимный характер. Наподобие брачного контракта между гражданином и государством, который как всякий брачный контракт не предполагает обязательной любви, но обязывает к исполнению соглашения.
Потому, скажем, защищать страну – долг, предписываемый гражданством. И он подразумевает ответные обязательства от государства не злоупотреблять распоряжением жизнью гражданина и не требовать от него героизма, не взирая на обстоятельства.
А вот бескорыстно жертвовать собой и своим благом во имя Отечества может побудить только любовь, но никак не сам факт рождения на данной территории.
Православие
Религиозная идентичность вообще может расцениваться как высшая форма идентичности, т. е. относящаяся к группе идентичностей, не допускающих множественности и дуализма типа советский грузин или американский ирландец. Давно уже подмечено, что человек не может быть наполовину католиком и наполовину мусульманином.
При всем многообразии религиозных культур вряд ли кто-то будет отрицать, что православие всегда было в России не только религиозной основой титульного народа, но и идеологией власти. Даже сегодня при всем стремлении к показной политкорректности в отношении к исламу, наше высшее руководство трудно представить в мечети накануне рамазана, однако же посещение им святых православных мест накануне Рождества широко транслируется и освещается в СМИ.
Сопоставление религий зачастую производится в категориях противопоставлений, когда доказываются преимущества либо недостатки того или иного вероисповедания. Однако подобные оценки религий столь же малопродуктивны, как и попытки оценочного противопоставления рас или этносов. Мы есть те, кто мы есть по происхождению и по условиям развития. Т. е. конфессиональные предпочтения отражают специфику развития и являются производным действия совокупности конкретных исторических и геополитических процессов.
В этом смысле идеология православия, католицизма, ислама не только хорошо вписывается в авторитаризм, но служит для него эффективным инструментом воздействия на людей и основой вообще всех идеологических конструкций, воздвигаемых системой. Так же как англиканская церковь и протестантизм стали основой либеральной демократии в Англии и США.
Бессмысленно спорить, что есть лучше, ибо господствующая конфессиональность есть отражение приверженности большинства в обществе тем или иным идеалам общественно-политического самообустройства.
В этом смысле православие вполне адекватно двум краеугольным камням русской политической ментальности: государственному патернализму и общинному началу, деликатно названному Львом Толстым роевым.
Для протестантизма западного образца в России просто нет почвы. Не случайно даже такие великие реформаторы как Петр I и Александр I очень быстро осознали тщетность культивации его в России, и протестантизм до сих пор остается для русского человека экзотическим плодом чуждой культуры.
Впрочем, Россия имела своих, доморощенных «протестантов». И хотя духоборы (молокане, хлысты, скопцы и пр.) и исповедовали близкую к западному протестантизму этику «добрых дел», их стремление создать общины на основе коллективной собственности все же свидетельствовало, что они – продолжатели русской общинной традиции. Индивидуалистские начала, свойственные западным протестантам были чужды русским религиозным инакомыслящим.
Однако ж, если православие есть ключевой момент нашей культуры, то какова его роль в определении национальной идентичности?
Здесь примечательно следующее обстоятельство. Для западного мира христианство по происхождению было демократичным, оно выросло в низовой народной среде и лишь затем было использовано господствующими элитами Римской империи как официальная государственная религия.
Иное дело у нас. Христианство в его византийском варианте было перенесено к нам, когда оно уже приобрело все черты идеологии власти и использовалось древнерусскими князьями как инструмент централизации государства и укрепления в нем авторитарного начала.
При этом важно подчеркнуть, что ортодоксальная церковь, в отличие от римской, не претендовала активно на власть земную и была удобна именно как вспомогательный идеологический инструмент для формирующейся абсолютной монархии.
Поэтому в некотором смысле отношение к православной церкви в сознании русского народа уже изначально несло на себе печать дуализма. С одной стороны это было естественное стремление обрести небесное покровительство и успокоение в уповании на иную жизнь хотя бы в загробном мире. С другой стороны церковь отождествлялась с властью и была ей не сторожем (в смысле обуздания государственного произвола по отношению к обществу), а ее стражем (в смысле распространения государственного влияния и на духовную сферу общественного бытия).
Иное дело североамериканские штаты, в которых основу первопереселенцев составляли именно религиозные люди, и в некотором смысле именно конфессия создала государство, а не наоборот.
