своей загруженности, Павел имел добрую привычку — помнить все нужные даты. То есть он помнил все дни рождения, не только нужных людей. Он помнил даты разводов, свадеб, дней знакомств и прочие ну, совсем уже, ненужные и неактуальные события, время, когда они прошелестели или ударили громко в жизни кого-то из его знакомых. Такой это был феноменальный дар. Может и не совсем дар. Потому что Павел все- таки, на всякий случай, записывал все эти числа в свой талмуд, и при случае, зная, что это вызовет неподдельное удивление, а то и восхищение, мог внезапно явиться в нужный день и огорошить не только поздравлениями с грядущим праздником, но и с налету прилагавшейся к нему бутылкой шампанского или водки, зависело от торжества.
Все эту особенность его знали, высоко ценили и вовсе не озадачивались тем, что вслед за поздравлениями от Павла шла какая-нибудь ненавязчивая просьба, какой-то намек на возможный гешефт. Все равно его визит казался праздником. Еще бы! Когда все уже про тебя забыли. И вдруг, из темноты Прошлого выныривает Пашка, с его бутылкой, и приятности говорит, и утешает, по обстоятельствам.
Сегодняшнее утро было обыкновенным. Пашка встал с той ноги, потрепал детей ласково по затылку, сказал несколько ласковых слов жене. Потрепал за ухом собаку. И полез за своим талмудом. С датами. Он еще вчера решил проверить дату одного нужного товарища. Повод был устаревший и не очень значительный, но этим самым и удивить можно было сильнее. Когда-то, двадцать пять лет назад, этот его товарищ развелся с женой. И Пашка вытирал ему слезы и сопли. Сегодня, же когда этот его товарищ очень удачно женат и не вылезает из-за границ, пора его поздравить с двадцатипятилетием его свободы.
У Паши даже подарок был приготовлен — на этот случай. Серебряная калоша.
Купленная им по случаю, у какого-то алкаша. Забавная вещица, показалась Пашке. Авось пригодится. Вот пригодилась. Вот только он слабо помнил число. И Пашка полез за своей записной книжкой.
Конечно же, всю эту писанину можно было давно перенести в интернет, но была какая-то особая прелесть в этой старой записной книжке, с её тайнописью, с её пометочками, кружочками, понятными только ему.
Талмудика на месте не оказалось. Пашка окликнул жену. Но она ответила отстань. И то правда. У них так было заведено, что никогда в бумагах друг друга они не рылись. Пашка стал искать в столе, под столом, на полках, на полу, в старых кофтах, пиджаках. Книжицы нигде не было. Он конечно помнил и так, но очень приблизительно. А здесь как никогда нужна была точность.
Точность свободы — серебряная калоша. Почти как серебряная свадьба.
Он еще долго вертелся по квартире, но книжицу так и не нашел. Придется так, вроде в тех числах. Пашке необходимо было сделать визит к своему бывшему товарищу, поэтому он и выжидал такого, может быть мало подходящего момента (подумаешь, развод), да еще двадцатилетней давности. Но у Паши дозревал сын. А он хотел в МГИМо. А это мог обустроить только бывший однокашник В.
И Пашка, не долго думая, схватил серебряную калошу, завернул её в парчовую тряпицу и выбежал из дома.
Дом товарища В. Находился на Арбате, где же еще ему быть. И Пашка за каких-нибудь два часа уже раскланивался с консьержем.
На его робкий звонок, дверь тут же открылась, как будто кто-то стоял за ней в ожидании его, Паши.
Мимо него что-то пронеслось, оставляя шлейф дорогих духов, и громко хлопнула дверь. Пашка от неожиданности вжался в стенку.
— Аллё, алёё… — пошел он по длинному коридору. Никого. Слева, вдалеке была кухня, он увидел спину какого-то мужика.
— Аллё… Можно?
Мужик оглянулся. Мутный взгляд его не сразу сфокусировался на Пашке.
А тот, в свою очередь, не сразу опознал в широком красном лице — друга молодости. Впрочем, было некоторое сходство. Однокашник плакал. Он не плакал даже, а рыдал. Взахлеп. И уже через минуту друзья молодости обнимались. И Пашкина грудь принимала рыдания и всхлипы, горестно говорившего не понять что, несчастного своего приятеля.
Уже после первой рюмки, Павел узнал, какой неблагородной и неблагодарной оказалась Василиса. Да, это она его чуть не сбила у входа, это она укатила навсегда со своим молодым любовником.
Она, она… она… Каких только слов не услышал Павел в сторону исчезнувшей половинки. Все было ровно как двадцать пять лет назад.
Паша сидел, утирал слезы несчастному, полез в карман за платком.
И там вдруг нащупал серебряную калошку. Как она оказалась кстати. Пашка достал её бережно, извлек из парчовой тряпицы и поставил перед другом на стол.
Уже через несколько минут оба хохотали, вспоминая те, первые слезы после ухода первой блудной жены, и теперь сквозь смех вспоминали уход нынешней.
Короче, калошка очень оказалась кстати.
А что касаемо точности даты, ну ошибся Павел на один день.
Разве в этом дело. Комизм ситуации все одолел. Калоша пришлась очень кстати.
Потом много чего было. И Пашкин сын пошел учиться, куда хотел, и новая жена заступила на свою вахту. И что главное, Пашка нашел свою записную книжку в туалете на полочке, где любил ею полистывать, извлекая пользу.
А вы говорите: «Бремя дат, бремя дат!»
2 июля 2018, бестетрадные.
Разъезд
Они любили раз в год набиваться в его тесненькую квартирку всем своим бывшим курсом, по крайней мере в том количестве, которые оказывались в этот день в городе.
Это был его, Валькин, день рождения, I апреля. И поэтому легко запоминался, легко отмечался. И дата предполагала несерьезность подарка и общения.
Валек, был юноша уже взрослый, давно минул ему тридцатник, был не женат. Жил один, и поэтому дом его располагал к чисто мужским посиделкам.
Приятелей всегда удивляло, если не сказать слегка коробила, удивительная скромность Валькиного жилья. За долгие годы послешколья, он не обзавелся ни машиной, ни всякими другими атрибутами современной жизни. Дом его был пуст, нищ и свободен. В нем было самое-самое то, без чего ну, никак не обойтись.
Мужики недоумевали. По слухам Валентин владел какой-то конторой, был, так сказать, её боссом, но встретил их как всегда — в трениках, и как бы нехотя стал выгружать подарки. Подарков была тьма-тьмущая. Все Валентина жалели, видели его прямую нищету, и поэтому молча тащили ему все, что им было ненужно, переподаривали, сгружали со своего роскошного плеча. Но не только. Обвинить их в крохоборстве не приходилось. Они всегда сбрасывались ему на нужную
