Старый рассказчик бросил беглый взгляд на толпу людей и продолжал:
— Потом все начинается так: всадники, на своих лучших конях, собираются вокруг ямы, в которой лежит туша.
— А сколько их? — спросил кузнец.
— Когда как, — ответил Гуарди Гуеджи, — Бывает, что десять, иногда пятьдесят, а бывает и сто. По сигналу все они пытаются схватить тушу. Одному из них это удается, и он начинает скакать с нею прочь, остальные его преследуют. Всадник пытается доскакать сначала до правого столба, потому что шкура козла должна быть пронесена сначала вокруг правого, затем вокруг левого и только потом брошена в халлал. И победитель лишь тот, чья рука бросит тушу в белый круг. Но до этой победы, какие сражения, преследования, атаки, какая ожесточенная борьба! Игра не для слабых людей. Любые удары разрешены!
От часа к часу, переходя из рук в руки и от седла к седлу, козлиная шкура приближается к своей цели. Оба столба уже миновали. Но вот один из всадников выхватывает ее из рук противника, избегает других, или сбрасывает их ударом с седла на землю, мчится, держа в руке свой трофей, к белому кругу и бросает в него козлиную шкуру, или то, что от нее осталось…
— Халлал, халлал! — закричал в эту минуту конюх.
— Халлал, халлал! — подхватил его крик сосед в чапане.
— Халлал! Халлал! — повторили горы и скалы перевала Хайбер.
Когда горное эхо стихло, воцарилась тишина.
— Вот, теперь вы знаете, какова игра Чингизхана, — закончил Гуарди Гуеджи.
— Благодарим тебя за твой рассказ, о Предшественник мира, тот, кто знает все! — раздалось в толпе.
Единственный голос у ног старика не повторил эти слова, а произнес печально и расстроено:
— Что мне от того, дедушка, что теперь я знаю правила такой прекрасной игры, если я все равно никогда ее не увижу?
— Он прав… действительно, кузнец прав… — зашептались в толпе люди из горных долин и перевалов.
В меланхоличной задумчивости мужчины стали подниматься со своих мест один за другим, собираясь вернуться к грузовикам и караванам.
Но Гуарди Гуеджи поднял свою палку, чтобы задержать их еще на минуту и сказал:
— Кто из смертных может говорить такие слова, как «всегда» или «никогда» всерьез? И как доказательство, слушайте меня: впервые, с начала времен, вблизи Кабула, по ту сторону Гиндукуша, состоится бузкаши!
Шоферы прекратили сзывать людей, путешествующие же словно окаменели и не двигались. Наконец, всех их прорвало разом.
— Как?
— Почему?
— Когда?
— Потому что Захир Шах приказал, — ответил старик, — чтобы раз в году, лучшие игроки в бузкаши, на своих лучших конях из степей, собирались в Баграми, недалеко от Кабула, и играли там в бузкаши, в месяце мизане,[9] в день рожденья шаха.
— В месяце мизане?
— Так следующий месяц уже мизан!
— Я поеду туда!
— И я тоже!
— Эх, продам мою последнюю овцу, но поеду!
— А я топор продам!
— Продаю чадор[10] моей жены!
Моторы грузовиков заревели и путешествующие стали забираться на свои места.
— Теперь я пойду пешком, — обратился кузнец к Гуарди Гуеджи, — Деревня, где справляет свадьбу мой брат, совсем недалеко отсюда. А ты дедушка?
— Я еду дальше, — ответил Гуарди Гуеджи.
— А куда?
— В степь. Решение шаха поднимет много пыли между всадниками, играющими в бузкаши.
— И что же? — спросил кузнец.
— Я знаю много, очень много древних историй, — ответил ему Предшественник мира, — И поэтому я хочу пережить еще одну, — новую, которая только что началась.
Часть Первая: Шахское бузкаши
Турсен
Там, в провинции Маймана, высоко на севере Афганистана, почти на границе с Россией, начинался новый день.
Неподвижно, словно деревянная колода, лежал на спине старый Турсен, и была его спина так широка, что занимала почти весь чарпай.[11] И как бывало каждый раз при пробуждении, — хотя он давно уже к этому привык, — руки и ноги отказались ему подчиняться. Казалось, все его суставы от ступней до затылка были охвачены тяжелыми железными оковами. Его кожа не чувствовала ни жесткую материю простыней, ни веса одеяла, словно она отмерла. Но потом, кто знает, отчего и почему, он понемногу начал воспринимать тепло грубого, набитого хлопком-сырцом, мешка, который служил ему матрасом, и железные оковы стали мало-помалу ослаблять свою хватку.
Итак, старый Турсен ждал. Ждал, когда же его тело будет принадлежать ему вновь.
При этом он не чувствовал ни нетерпения, ни горечи. Истинно сильный человек переносит неизбежное зло хладнокровно. Постепенно, как это случалось каждое утро, — хотя, с каждым днем это происходило все позже и позже, — пришел миг, когда старик почувствовал, что его тело вполне уже может подняться.
Опираясь своими огромными, нескладными ладонями о край кровати, он медленно сел.
Здесь он сделал маленькую паузу, чтобы во всеоружии встретить боль, которая любила приходит неожиданно. И вот она была уже здесь, с каждым днем становясь чуточку сильнее, мучая его, пока он опускал сначала левую, а потом и правую ногу на красноватый земляной пол.
В головах курпачи,[12] там, где он спал, висели две толстые, струганные палки. Он взял их и приготовился к самому сложному и болезненному: встать с постели.
И это тоже нужно было перенести без стона и вздоха. В комнате не было никого, но что из того? Единственный свидетель, который был важен, — это он сам.
В конце концов, он обнаружил себя стоящим в длинной рубахе посреди комнаты, всю обстановку которой составлял чарпай, да маленький низкий стол. Он сделал пару тяжелых шагов и отбросил сначала одну из палок, а через несколько шагов, и другую, обратно на постель.
Все. Получилось. Теперь одежда. Прежде всего, длинный чапан, такой старый и заношенный, что черные полосы на нем почти не отличались от серых.
Затем, служащий поясом кусок льняной материи, который соединял широкие полы чапана. Потом туфли из жесткой кожи, чьи носы были загнуты вверх словно клювы хищных птиц.
Но самое сложное лишь предстояло — повязать тюрбан. Да еще так, чтобы он отражал его ранг, возраст и положение. Для этого нужно было поднять руки над головой: жесточайшая мука для его плеч.
Разумеется, он мог бы себя от всего этого избавить. Рахим, бача, его маленький слуга, который спал на полу коридора перед его дверью, прибежал бы к нему по первому зову, полный гордости, что он может помочь ему одеться.
И не только он, но любой здесь, каким бы взрослым и почтенным он не был.
