– Ну, ладно, Ленка. Поговорили – и будя.
– И что ты решил? – потупив глаза, настороженно спросила она.
– А что тут решать. Ты подаёшь на развод. Квартиру перепишешь на сына…
– А ты?
– А что я… Обо мне не беспокойся – не пропаду. Пошли – провожу.
Они вышли из комнаты, прошли по гулкому безлюдному коридору вдоль многочисленных дверей пустых комнат, вышли в холл, который почти пополам был перегорожен всё той же решёткой из толстой арматуры на всю его высоту с такой же решётчатой дверью. На двери – амбарный замок. Не закрытый на ключ, он просто висел вдетый в проушины. Здесь же у двери, за столом, в полудрёме, сидела женщина солидных габаритов в камуфляжной форме («Ещё бы «пушку» в кобуре, и был бы полный ажур…» – мысленно усмехнулся Чуркин).
Заслышав гулкие шаги, «страж» приоткрыла глаз, потом второй, неохотно подобрала вытянутые под столом ноги, и басовито пробурчала:
– Открывайте сами, – широко, откровенно, зевнула, и раздражённо добавила: – Водют тут… всяких… баб…
– Не груби, бабка, – отрезал Чуркин, – Не всякая, а моя жена…
«Хоть и – бывшая… Господи! Вечно я перед всеми оправдываюсь». – Мелькнуло у Чуркина.
Он подошёл к двери, снял замок, открыл дверь, которая сварливо заскрипела басом, и пропустил жену. Уже подойдя к выходной двери, она, вдруг, вернулась, остановилась по ту сторону решётки, и на удивление мирным голосом, тихо произнесла:
– Ты уж прости меня, Шурик.
– Да, ладно тебе. Не бери в голову. – Небрежно бросил Чуркин, – Прорвёмся.
«Надо же! – удивился он, – То – Чуркин, Чуркин, и, вдруг – Шурик».
Не смотря на все старания Чуркина, решётчатая дверь закрылась всё же с грохотом. Он ещё постоял, в раздумье, глядя в окно. Увидел, как жена вышла из парадной, обернулась, остановилась и внимательно стала рассматривать что-то на стене. Чуркин чуть не рассмеялся вслух: он-то знал, что там красовалась вывеска, однозначно гласившая, что это здание не что иное как «общежитие республиканского института культуры»…
…До пресловутого «путча» ГКЧП оставалось почти два месяца.
Сюпризы, сюпризы, сюрпризы…
(Июнь 1998 года)
Чуркин тупо уставился на объявление и ещё раз, чисто машинально, перечитал его:
«В связи с отсутствием горячей воды баня закрыта до 17.00 час.
Администрация»
«Мама мия, матка бозка, пшиска една, пся крев! Ни фига себе!» – вздохнул обескураженный Чуркин и в бессилии опустился на скамейку, стоявшую возле входной двери. Было двенадцать часов.
«Размечтался!.. – подумал Чуркин – Накось, тебе, выкуси!»…
…А какое было утро! Он проснулся с ощущением полёта, невыразимой лёгкости и радости, которые испытал во сне. Они с Катериной летали бескрайними просторами неба, закладывая невероятные виражи над лесами и полями, над горами, покрытыми снегом, над голубыми змейками рек и изумрудными зеркалами озер, отражавшими редкие облачка, казавшиеся парусами сказочных бригантин. И воздух был чист и прозрачен. И они с упоением отдавались этому неописуемому чувству свободного полёта. Да, они – летали! Они были счастливы!
Это чувство не покидало Чуркина даже в давке дачников, битком заполнивших автобус: день был субботний, тёплый. Ярко сверкало солнышко. И это – после двухнедельной слякоти с моросящими холодными дождями! Чуркин радовался. И, вдруг, радость пропала. Он почувствовал себя неуютно под чьим-то взглядом. Чуркин внимательно оглядел пассажиров и его взгляд упёрся в инвалида на костыле. Тот пристально смотрел на Чуркина и, когда Чуркин обратил на него внимание, лукаво ему подмигнул и ухмыльнулся.
Наконец, жалобно поскрипывая и сотрясаясь, словно в лихорадке, старенький, видавший виды еще в советские времена, автобус натружено вздохнул, резко затормозил и остановился. Кондуктор громко объявила:
– Посад. Конечная остановка.
Дверь автобуса громко чавкнула, и, проскрипев, с грохотом открылась. Последние три пассажира выбрались из автобуса, попав прямо в лужу. Женщина взвизгнула, Чуркин чертыхнулся, а неопрятный и неухоженный, тот самый инвалид без одной ноги, на костыле, хмыкнул, и, умело, используя костыль, ловко её перемахнул, потом поправил на плече видавший виды «сидор» и, обернувшись к Чуркину, хрипло крикнул:
– Лёгкого Вам пару, сеньор!
– Благодарю, кабальеро!
Инвалид хохотнул и, привычно орудуя костылём, заковылял к скверу.
«Откуда он взял, что я иду в баню?» – удивился Чуркин. Он машинально поправил на плече ремень сумки и только теперь заметил, что берёзовый веник, торчавший из сумки, почти вывалился. Засмеявшись, он поправил веник и, сориентировавшись «на местности», направился к магазину, благо он был недалеко.
Пополнив банный ассортимент тремя бутылками холодного пива и четырьмя вялеными жирными тараньками, Чуркин направился к бане. Он давно собирался побывать именно в этой бане. Во-первых она была небольшой:
всего-то на двенадцать душ, а во-вторых – только тут был действительно сухой пар. Вся хитрость была в парилке: там, в углу, притулившись к кирпичной стенке, стояла печь с вмазанным в неё массивным металлическим диском, топившаяся за стенкой дровами.
Он шёл не спеша, посматривая по сторонам и отмечая произошедшие перемены в этом спальном районе Крутогорска. Он не был здесь давно. Лет семь. А, может, восемь? Впрочем, какая разница. Он шёл и предвкушал священный ритуал этой «помойки»: хороший пар, ароматный веник, холодный, обжигающий, душ, приятная истома на скамейке в раздевалке, под ленивое поглощение холодного пива с пожёвыванием тараньки. Чуркин подходил к бане, подспудно ожидая какой-то подлянки…
…«Лёгкого Вам пару, сеньор!» – передразнил Чуркин. – Ну, патлатый, ну, погоди!.. Где-то я его видел раньше… Но где?..».
Чуркин сокрушённо вздохнул, поднялся со скамейки и уже хотел было уходить, когда заметил за стеклом окна маячившую ему рукой женщину в белом халате – она жестами показывала ему на дверь и звала войти. Чуркин пожал плечами, подошёл к двери. Дверь открылась, появилась женщина и, оглядевшись по сторонам, спросила:
– Ваша фамилия, какая?
– Чуркин.
– Александр?
– Ну, да – Шурка. А в чём…
– Тебя велено впустить. Заходите. – Почему-то шепотом сказала она, и, отстранившись, пропустила его внутрь. Чуркин, недоуменно пожав плечами, проскользнул мимо неё. Он ничего не понимал. Но если «пущают», тем более, «велено» войти – грех не воспользоваться.
Уже поддав пару и сидя в парилке, Чуркин анализировал произошедшее. Итак, он был впущен в баню, в которой «нет горячей воды». В бане два человека. Тот самый инвалид из автобуса (когда Чуркин проходил в парилку, тот сидел к нему спиной и намыливал голову) и он. Кому и для чего он нужен? Что может произойти? Нет, он не боялся: что с него, горемыки, взять? Для чего нужна такая таинственность? Выпытать секрет их секретного (ну, очень секретного!) НИИ? Смешно. Какие секреты, когда по НИИ запросто шастают всякие японцы, американцы и прочие лица иностранного происхождения! Окончательно разомлев от пара, Чуркин махнул рукой и перестал думать на эту тему.
Вспомнился их диалог с инвалидом при выходе из автобуса:
«– Лёгкого Вам пару, сеньор!
– Благодарю, кабальеро!»
Это «кабальеро» вырвалось у него автоматом. Со школьных лет, когда они, троица неразлучных друзей, с девятого класса звали друг друга не иначе как «кабальеро» или «идальго», иногда добавляя «дон». Все они были «донами»: Мишка – дон Мигель, Родик – дон Родригес и он, Шурка, – дон Сандро. Тогда они были рыцарями «Ордена дон Кихота», которые защищали честь и достоинство «прекрасных дам» (в смысле – девчонок своего класса, а иногда и школы) и, вообще, всех слабых и обиженных…
…Боже мой! Как давно это было! Как будто в другой жизни! И его встреча с Катериной – тоже. Может быть, это и правда был только сон. «Чудный сон…»
Из парилки он, розовый, сопровождаемый облаком пара, вышел сразу в раздевалку, открыл пиво, немного пригубил и, закрыв глаза, молча погрузился в раздумье. Он отстранённо слышал, как из мыльного отделения, мягко шлёпая босой ногой и постукивая костылём, инвалид подошёл, очевидно, к своему шкафу, и сел. Чуркину, вдруг, почудилось, что его кто-то позвал: «дон Сандро». Чуркин открыл глаза: закутанный с головой в простыню так, что «торчали» только глаза, инвалид молчал, но внимательно изучал Чуркина взглядом. Смутившись, Чуркин, вдруг, жестом предложил ему пиво, но тот, тоже жестом – приложив руку к груди и склонив голову – отказался. Чуркин смутился ещё больше и снова закрыл глаза. Но слухом он уловил, как опять прошлёпали босая нога и костыль, открылась и закрылась дверь, и в «предбаннике» начался какой-то разговор. Но его это уже не интересовало: может быть, в тысячный, раз он погрузился в приятые грёзы последней встречи с Катериной… А сколько раз он пытался разыскать её и хотя бы просто посмотреть на неё ещё раз, хотя бы издали… Как ни как – замужняя женщина… «Как хороши, как свежи были розы…» – грустно улыбнувшись, мысленно процитировал Чуркин…
