— Алкоголики вы, — засмеялась Лиза, — и хвастуны. Давайте лучше споем.
Они пели старые студенческие песни; слов толком никто не помнил; дурачась, выдумывали на ходу всякую чепуху. Хмельным, сочным баском Виктор заканчивал каждый куплет припевом: Довольно, милый, попусту шататься, Пора, пора за дело приниматься.
— Помнишь? — подмигивал Виктор, и они, хохоча, вспоминали историю с холодными пирожками, которые они подогревали на реостатах.
Улучив минуту, когда Виктор вышел из-за стола, Андрей, не глядя на Лизу, спросил:
— Послушай, правда… Рита приехала?
— Хочешь ее телефон? — Лиза написала на обрывке газеты номер и сунула Андрею в карман пиджака. Андрей вдруг притих, и разговор за столом с этой минуты уже не клеился.
Прощаясь, Лиза крепко стиснула ему руку:
— Ты будешь часто заходить к нам, да?
Уже на лестнице, вспоминая ее голос, вспыхивающие глаза, он понял, что это была не обычная вежливость, а настоятельная и почему-то тревожная просьба.
Укладываясь спать, Виктор сказал Лизе:
— Жалко мне его. Потерял столько лет, а пришел к тому, с чего я начинал. И даже рассказать о себе толком не может. Засушила его учеба.
Ему хотелось, чтобы Лиза почувствовала, поняла, какую он взваливает на себя обузу с этой опекой над Андреем, и тогда он сказал бы ей о законах дружбы, о том, что он все-таки любит Андрея… Но Лиза ничего не ответила.
Она лежала к Виктору спиной, и по ее дыханию нельзя было попять, спит она или нет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Аспирантура убедила Андрея, что дело не в том, защитит ли он диссертацию, а в том, удастся ли ему стать ученым. Он учился последовательности, терпению; учился любить неблагодарную черную работу; учился выкарабкиваться из самых глубин отчаяния, когда, казалось, все рухнуло и нельзя продолжать и не с чего начинать. Иной раз результаты всех трудов вдруг повисали на волоске, и Андрей до боли в голове ощущал свое бессилие найти выход, и тогда перед ним возникал пугающий вопрос: а нужно ли кому-нибудь то, что ты делаешь?
Он искал утешения у Одинцова. Безжалостно, с этаким наивным видом тот предлагал:
— Повторите-ка этот опыт еще разик.
И там, где можно было найти путь легче, указывал самый тяжелый.
— Стеклодуву поручить? Стеклодув — он сумеет, а вот вы сами попробуйте. У вас должна быть не только голова, но и руки ученого.
И Андрей повторял опыт еще и еще «разик», выдувал стеклянные баллоны для своих ламп, тянул тончайшую кварцевую нить, слесарил, клеил.
— Очень часто требуется больше остроумия для того, чтобы справиться с каким-нибудь куском латуни, чем составить весь план исследования, — говорил Одинцов, шевеля своими узловатыми ревматическими пальцами.
Требовательность старика не знала границ. Стоило Андрею одолеть какой-нибудь расчет, как Одинцов ставил перед ним новую задачу.
— Расчет как расчет, ничего особенного, — равнодушно говорил он, — а вы обоснуйте-ка его теоретически.
Две недели Андрей разрабатывал теорию расчета. Получилась пухлая тетрадь в сорок страниц. Одинцов проверил, даже похвалил. Похвала Одинцова выражалась в следующих словах:
— Ну-с вот, теперь для вас вроде все прояснилось. Это главное. Только для вашей темы ничего этого не нужно.
— Как не нужно? — испугался Андрей.
— Напишите в примечании: вывод дает такую-то величину, — бесстрастно посоветовал Одинцов, и от всей тетради в диссертацию попало примечание в три строчки.
Грубоватая резкость уживалась в натуре Одинцова с привычкой к проповедям, как сам он, посмеиваясь, называл свои беседы. В таких случаях он начинал говорить несколько старомодным, витиеватым, но удивительно обаятельным для молодежи языком:
— Известно, что великие ученые достигали знаменательных результатов не только потому, что верно мыслили, но и потому, что много мыслили и многое из передуманного уничтожали без следа. Какими бы надеждами вы ни воспламенялись, остерегайтесь хитрить со своей совестью. В науке, кроме созидания, важно уметь разрушать.
Трещали сроки, а Одинцов от своей программы не отступал ни на шаг.
Порою Андрею казалось, что старик придирается к нему. В конце концов, дело шло о защите кандидатской, а не докторской диссертации.
— Мне из вас не кандидата надо сделать, — упрямо отвечал Одинцов, — а ученого.
Тяжелая это была школа. Андрей метался среди противоречивых теорий.
Любая книга оказывалась западней, в которую он летел сломя голову. Потом он запутывался в экспериментальных данных. Не раз Андрей порывался бросить аспирантуру, уйти на производство. Товарищи по кафедре только посмеивались над его угрозами.
По ходу работы потребовалось провести серию сложных и дорогостоящих опытов. Лаборатория учебного института не имела для этого ни оборудования, ни средств. Тогда Одинцов решился на нелегкий для себя шаг: он поехал к главному инженеру Энергосистемы и предложил заключить договор на усовершенствование прибора по определению повреждений в линиях. Эта работа как раз была связана с темой диссертации Лобанова.
Надо было знать отношения Одинцова с руководством системы, чтобы оценить его поступок. Когда-то он пытался внедрять автоматику на станциях.
Человек «неполитичный» и резкий, столкнувшись с недоверием к своим предложениям, он скоро перессорился с администрацией Энергосистемы, поехал в министерство, протолкался в приемных около двух недель, написал семь писем и заявлений и убедился, что для того, чтобы разрешить вопрос, надо год-полтора целиком посвятить себя этому занятию.
— За это время я лучше разработаю еще один прибор, — говорил он. — Ну, допустим, у меня есть и терпение и хватка (Одинцов считал себя хитрым и тонким политиком), но ведь нельзя же требовать от каждого ученого, чтобы он с таким трудом добивался внедрения своих разработок.
Он стал избегать общения с производственниками и особенно с администрацией Энергосистемы. Консультировать — пожалуйста, внедрять — увольте. И вот впервые это правило было нарушено ради Лобанова. О своем визите к главному инженеру Энергосистемы Одинцов рассказывал морщась:
— Битый час убеждал их: прежде чем усовершенствовать, надо общие принципы разработать, — как, по-вашему? Они свое: принцип нам ни к чему, нам бы приборчик. Я спрашиваю: «Что ж, по-вашему, приборчик появится на голом месте, в пустыне мрачной и сухой возьмет и вырастет?» — «Так-то оно так, — ответствуют, — но на орошение нам денег не дают». Ну, в общем, вымотал, — устало заключил он.
Чтобы выполнить договор, требовалось много времени, зато отвлеченные рассуждения в диссертации Лобанова должны были обрести несокрушимый костяк опытных данных.
Кафедра готовилась к весенней сессии, студенты до позднего вечера сдавали зачеты, словом — не было ни минуты свободной, и все же ассистентка Зоя Крючкова и лаборанты умудрялись помогать Андрею собирать установку.
Поставив несколько опытов, Андрей вдруг прекратил работу. Три дня он вообще не показывался в институте. На четвертый пришел к вечеру и попросил парторга кафедры Фалеева собрать партгруппу.
— Имейте в виду, у меня билеты взяты в кино, — сказала Зоя. — Какой вопрос?
— О воспитании чувств, — невесело улыбнулся Фалеев. — Устраивает?
Он уже знал суть дела. Андрей после первых опытов пришел к выводу, что и прибор и метод, которые кафедра взялась по договору усовершенствовать, устарели. Последние достижения радиолокации позволяли создать принципиально новый способ определения мест повреждения в линиях. Идея эта принадлежала не ему, ее высказывал ряд московских ученых, он лишь убедился в ее справедливости, проверяя старый метод. Разумеется, сейчас ему нельзя было и думать браться за разработку нового способа. Но тогда, спрашивается, имел ли он право возиться со старым, негодным, по его мнению, прибором только ради того, чтобы использовать установку и деньги для своей диссертации?
— Одной рукой накладывать румяна на эту рухлядь, а другой писать в диссертации, что ее пора выбросить на свалку? Так, что ли? — Голос Андрея звучал слишком громко, как будто он хотел перекричать кого-то. — Надо сказать энергетикам: совершенствовать ваш метод мы не будем. Он никуда не годится в сравнении с локационным.
Слушая Андрея, Фалеев почему-то думал о себе. Завтра ему исполняется сорок лет. Пятнадцать лет он преподает в институте. Доцент. Член Клуба ученых. Жизнь его текла размеренно и спокойно. Внимательно следил за литературой по своей специальности, ежегодно обновлял лекции, студенты любили его за ясный и точный язык, за умение красиво демонстрировать опыты.
В свободное время занимался теорией регулирования, напечатал несколько статей по этому вопросу. Он получал удовлетворение, когда ему удавалось изящно решить какое-нибудь запутанное уравнение. Но в последнее время его начинало тяготить это тихое и однообразное течение жизни.
