Еще меня любите за то, что я умру…
Вибрирует низким голосом, поводит творческой рукой, скребет умный висок, похлопывает вымытые дождями досочки стола в саду хорошей дачи. Светотень, ветерок задирает уголок верхнего листа рукописи. Интервью перед лицом смерти…
Мужчины кокетничают со смертью. Как с некой окончательной бабой. Которая как раз и оценит их по-настоящему. Не за красоту, не за уменье, не за мифы и легенды, не за версию их жизни, а по существу. И только это-то и страшно.
Кокетничают от страха. Причем всегда. Не только со смертью. Неужели страх непризнанья? Ну, по биологии ясно: ин-стинкт продолжения рода требует на определенном этапе, чтобы нас признали годными. В этом надо убедить жизнь.
В чем же надо убедить смерть? В чем заслужить ее признание? Как будто есть последняя инстанция, когда мы еще во власти влиять, когда что-то еще зависит от нас. И вместо того, что бы правда стараться, – мы стараемся охмурить последнюю инстанцию. И если нельзя подтасовать факты, то хотя бы подтасовать мотивы.
Конечно, я лукавлю, уличая в грехе кокетства только мужчин. Старушки, одинокие или сошедшие с дистанции бесперебойного служения детям и внукам в силу каких бы то ни было обстоятельств, тоже приобретают эту разудалую манеру намека, это заговорщическое подмигивание, мол, знаем-знаем, в этом теперь и есть наше новое обаяние. Можно подстрица под горшок, нацепить что-нибудь несусветное, – как же, как же, вот мы разжалованы-с, вот работаем божьими одуванчиками. И как нас уверяют ученые вот с таким интеллектом, что лобики крутые у всех деток, и зверушек, и птенчиков, чтобы мы умилились, и ясно, конечно, должно тут стать, что это – Эволю-юция, а почему, по какой такой мутации, все взрослые особи всех видов должны умиляться крутолобости, они уже не говорят, это досадные мелочи, не отраженные в условиях эксперимента.
Так вот, такие же красноречивые черты, как те лобики, приобретают и старушки. Боже, их кокетство, их героизм существования, неуверенное хождение на чересчур тоненьких, или слоново отекших, или раскоряченных ногах, этакое канатохождение, балансирование между жизнью и смертью!
Между собой те, что попроще, обсуждают взапуски кладбищенскую тематику, как алкоголики выпивку. А избалованные мужем или известностью бабушки не могут так примитивно разрядиться, снять напряжение ожидания и предуготовления. Они капризничают, надуваются, важничают умудренным тоном, проглатывают аршин и приводят примеры из своей жизни в назидание: «И тогда Константин Сергеич взял мою руку…» и т.д. и т.п. Боже! Конечно, тут много привычки, растления, но чем это обусловлено изнутри? Последний мужик – Бог, и предстать перед ним надо так… И хочется навязать ему этот жалкий скарб своих заслуг перед мировым процессом…
Кокетство со смертью служит новой формой обольщения людей. Но с привлечением предполагаемой области Незримого. Люди ведь не спасут, даже не обратят внимания толком на все эти усилия. Нет, нет, кокетство со смертью приходит тогда, когда делается практически ясно, что на земле уже дурить некого и незачем. И тогда уже на практике возникает ощущение Чего-то Еще. Это цеплянье идет как бы при незримом третьем лице, которое хорошо бы одобрило такой вот наш светлый образ. Жажда навязать свое решенье Страшному Суду смешна и выдает ужасную замену веры – страх веры. Страх измерить себя по абсолютной шкале.
Вообще, жизнь кончается задолго до смерти. Когда человек перестает пользоваться собой как инструментом познания, он становится клиентом дамы с косой. Он мог устать, заболеть, сбиться, разучиться – когда материя очень слаба, она становится первичной. Ведь именно на самое слабое звено идет равнение. Скорость всех процессов определяет самый медленный. Умирание – это целый путь, долгий, такой же неправильный, как жизнь. Никакого нового опыта в нем нет. Меняется лишь адресат, кому глазки строить.
Крушение животного мира
Очень много говорится и думается о душевных крахах молодости. Все эти Вертеры и прочие Байроны. И сам наш Лермонтов. Скорее всего, они просто вундеркинды испытания чувств и чувствования мыслей. Окончательные боли их посещают рано. Но ведь – не так громко, но «все до конца» – и мы все прочувствовали в молодости – рано, талантливо прочувствовали, а потом, поняв «бессмысленность существования», начали свою более или менее нормальную жизнь, не послушавшись скорбного духа. То есть те, вышеназванные, – послушались скорбного духа. Так очевидна была истинность добытых знаний или так слаба инерция жизни – это невозможно понять, хотя бы потому, что инерция жизни скорее не из-за сильной жизни, а из-за летаргии духа.
Невменяемость молодых и служит продолжению жизни до вкушения плодов истины, не только некогда понятой умом и сердцем, но и допущенной вершить еще одну судьбу.
Однако сказка о золотой рыбке не о жадной бабке, а обо всех нас. Непомерность, возрастающая непомерность притязаний, слепота в отношении реальности обнаруженных истин и законов – в начале, и бесповоротные разбитые корыта – на склоне.
Разбиться может любое из облюбованных вами корыт. И разобьется. Любое самое благое дело принесет вам крах, утраты и ощущение молчаливого присутствия не учтенных вами законов.
Поговорим о таком, казалось бы, не только безобидном, но и благородном даже направлении жизни, как любовь к животным. О таком отчасти одностороннем отсутствии слепоты сердечной в отношении беззащитных и безгрешных.
Что тут дурного, злого, вредного кому бы то ни было? Почему эта любовь будет наказана жестоко – через страдания тех, кого так любишь и жалеешь…
Любя, мы узурпируем роль Всевышнего в отношении любимых подопечных. Мы сами начинаем полагать, что они полностью вверены нам и мы, при условии добросовестности и самоотверженности, можем их защитить, уберечь, сохранить. Практика, питающая это заблуждение, может длиться годами, – тем страшней и непонятней удар – не защитили, не уберегли, не сохранили…
Допустим, гармония вашего служения и их процветания длилась годы. Конечно, через болезни, страхи, уколы, пипетки, ночные ветстанции, где по кафельному бункеру ада ходят неприкаянные добряки, держа в объятьях больных – поникших, смиренных, из которых не все выживут; где стоят на рентген, к хирургу, трепещут, надеются, остро живут настоящим. Конечно, через вставание по ночам – кого-то тревожно вырвало или кот пометил слишком близко к носу, до утра не дожить, через борьбу за их здоровье, через страх за их пропажу – к Утрате. И произойдет она не идиллически, а разверзнутся все страшные кафкианские бездны неправдоподобия реальности и нереальности искомого варианта правдоподобия. Вас подведет ваша уверенность, что вы овладели искусством содержать подопечных. Вас подведет ваше заблуждение, что вы и только вы организуете их бытие. Вас подведет все. И начнется ужасное балансирование между смиренным пониманием фатальности случившегося краха и острожалостным стремлением – искать, спасать, добиваться. Вы будете всех расспрашивать, вешать объявления в надуманных местах, стараться разглядеть трупик в густой траве, вы будете обещать вознаграждение и откладывать эти жертвенные тысячи ненасытному богу – Похитителю Беззащитных. Кто-то скажет, что видел часа два назад, – это через две недели тщетных поисков! Невыносимей боли не придумать – вот, видели, но вы совершенно явственно чувствуете, что все равно не найдете. Эти два часа упущены навсегда. На какую-нибудь прилежащую к пространству Утраты территорию вас не пустят – это будет «объект» или даже просто пионерлагерь. Вы будете ходить вокруг непроницаемого забора и взывать, а дети, вахтеры, уборщицы будут глумиться над вами своим равнодушием, уравновешенной нормальной жизнью, которая вам в вашей камере пронзенного сердца – недоступна.
Какой-нибудь статист поговорит с вами участливо, выскажет сочувствие, предположения, и вы ощутите, что ваше состояние меняется без изменения обстоятельств, то есть ваши нервы уже зажили своей независимой жизнью, и вы, при всем желании, при всей страстной готовности служить успеху поиска, – просто не умеете. Вы соскальзываете в какой-то боковой карман ложных хлопот и чешете не там, где чешется.
Вы действительно не знаете, что Случилось. И не узнаете. Растерянности перед фактом нет предела. Даже безмерная усталость от поисков потерянного или борьбы за жизнь умирающего животного не может заглушить муки совести. Смирение после этих мук наступает не светлое, как при доверии Богу, а тупое, мусорное, после неумелых транквилизаторов доводов благоразумия, после объятий халтурного отношения, в конце концов, ко всему, после заговорившего в полный голос инстинкта самосохранения.
В осадке останется очень важный вывод, который никогда не усваивается с первого раза. Мы не хозяева ничьей жизни. Мы держим зверей дома, мы научили их любить нас, но мы не в состоянии осознать этот новый аспект их бытия. Не в лесу, не в сказке, а внутри и поверх цивилизации. Никакие этологические сплетни и экологические вопли не приближают нас к пониманию того, как управляется судьба любимой кошачьей мордочки или парализованного чумного щеночка, уже только ползущего – к вам. Наши ли они? В какой степени? Какова должна быть та суровость жизни, которая предотвратила бы ее жестокость?
