- Травушки! - взмолилась я. – Не погубите, спрячьте! Ищет меня царь подземный, убить хочет. Мне бы до рассвета продержаться!
Травушки заволновались, сильнее закивали, расступились, образуя ложе, – я туда легла, они надо мной сплелись-заколосились, цветами покрыли. Лежу я, дыхание затаила – небо светлеет, вот-вот солнце взойдет.
И снова гул и грохот – скачет конь-огонь, зарево на все небо. Остановился недалеко, спешился Кащей.
- Попасись, Бурка, - говорит ласково, - отдохни.
А сам так задумчиво по полю начал бродить. Вокруг меня, как нарочно. Травы гладит, цветочки нюхает, на небо посматривает. Потом уселся почти на меня, вздохнул, достал трубку, из камня искусно вырезанную, табачком набил и закурил. А я лежу рядом ни жива ни мертва.
- И куда, - молвит громко и задумчиво, трубочкой попыхивая, - белка эта драная подевалась? Чую, что рядом, а где - не пойму.
Я и вовсе дышать перестала. Докурил он, встал, да угольки из трубки на меня-то и стряхнул. Я заорала, трава расступилась, а я вскочила, давай рубаху отряхивать.
- А, вот ты где, - смеется, - конопуха. – И снова руку в волосы мне запустил, за прядь дернул, лицо мое к солнцу поднял. - Ну что? Проиграла ты.
- Отпусти, - говорю тихо, потому что странно он ко мне клонится, страшно мне стало. Отпустил он, только волосы набок мои убрал, видимо, чтобы меня, бедную, сподручнее душить было.
И тут мне на лицо солнечный лучик упал. Оказывается, уж несколько минут как из-за виднокрая круглым боком своим солнце поднялось.
- Это ты проиграл, - сказала я гордо, - хвастун!
Он на солнце посмотрел – лицо царское лучи вызолотили, в глазах янтарем заиграли.
- И правда, - с таким удивлением подозрительным, - как это я не заметил! Ну что, беда ты пестрая, пойдешь ко мне чернавкою. Будешь полы в моем тереме мыть, гостей привечать. Или хочешь, смилостивлюсь – коли первый поцелуй мне свой подаришь? Первый девичий поцелуй силу волшебную дает, от тридцати трех смертей спасает, если добром отдан.
А сам опять глаз от меня не отрывает, в лицо всматривается.
- Мне твои милости, охальник, не нужны, и я от своего слова не отказываюсь, - говорю гордо, - только Марьюшку дозволь до дома проводить да отцу письмо прощальное написать. И травушку потуши – сгорит тут все от угольков твоих, а цветы перед тобой ни в чем не виноваты.
Он помрачнел, рукой махнул – встала над полем туча черная, дождем проливным полила. Свистнул, гикнул – у меня чуть уши не лопнули. Зашумел лес, заволновался от свиста его.
- Дома твоя Марья с дарами богатыми да выкупом. А отцу напишешь уж из царства моего. Не боишься со мной ехать-то?
- Ничего не боюсь! – отвечаю презрительно, а у самой душа, как зайчишка трусоватый, трясется.
Подозвал он коня, схватил меня на руки, узду тронул – и провалился конь с нами сквозь землю. Я от страха обмерла, зубами застучала, а Кащей одной рукой правит, другой меня к себе прижимает, и рука у него горячая, и глаза огнем во тьме горят.
