- Нечего чернавок баловать, - раздался вдруг знакомый голос из-за ее спины, - есть на заднем дворе корыто в сарае, пусть туда воды колодезной сама таскает, сама моется. А то изгадит тут все.
- Кащеюшка! – ахнула ключница. – Да как же ты!!!
- Не волнуйся, Авдотья Семеновна, - отвечаю гордо, - и правда, лучше мне в сарае помыться, раз хозяину вашему, владетелю богатств неслыханных, ведра горячей воды мне жалко.
И пошла к колодцу. А за спиной моей ключница что-то сердито Кащею говорит, а тот мою спину взглядом своим янтарным опять так и сверлит.
Натаскала я воды ледяной, сняла сарафан, рубаху, дверь сарая поленом подперла и стала себя золой тереть. Тру, тру, а все равно пахну мерзко, и плечи у меня ноют от работы непривычной, и руки дрожат. Снова натянула сарафан да рубаху, вылила воду из тяжелого корыта, опять потащила ведра – а от холода пальцы сводит, губы немеют. Нашла у колодца глины синей кусок, нашла песка, им с глиной и оттерлась. И волосы помыла - пусть еще два раза пришлось за водой ходить, - и сарафан из мешковины отстирала, и рубаху, потом пропитанную.
К ночи только управилась. Натянула мокрую рубаху и сарафан и на ногах трясущихся пошла к терему, в свою кладовку. На стул одежду повесила, на солому упала, рогожкой укрылась и так и заснула – не поев, не попив, – сил не было. Только и успела, что у Авдотьи чернил попросить, лист бумаги и перо гусиное, острое.
Шесть дней я так навоз таскала, по вечерам ледяной водой мылась, а на седьмой закончила. Конюшня сверкает, полы соломой пересыпаны, вымыты, ясли отдраены, в них золотая рожь лежит. Попросила я скребок да гребень и пошла коняшек холить. Через день все у меня красавцами ходили, взор не оторвать. Да и в чистой конюшне дело пошло веселее – немного лопатой помахать, солому перестелить и стоишь себе, коня теплого обнимаешь, гриву ему чешешь, песни поешь.
Так стояла я, гребнем водила по гриве золотой и коню фыркающему на судьбинушку свою жаловалась, как услышала позади кхеканье тихое. Обернулась – а там дед старый, согнутый, руку за спину больную заложил, сам за столб в стойле держится и на коней глазами радостными смотрит.
- Ай да чудо-девка, - радуется, - ай да молодец! Лучше меня все убрала!
Смотрю – потянулись к нему жеребцы боевые, лошадушки и жеребята, носами тыкают, ржут ласково, а дед старый гладит их и плачет, пятерней слезы из глаз тусклых смахивает:
- Вы уж простите меня, родные, простите, златогривые! Помру я, видать, скоро, думал, некому будет вас пестовать. Попрощаться к вам пришел, еле дополз.
Так жалко мне его стало!
- Дедушка, - позвала почтительно, - а что же ты помирать собрался? От залома в спине еще никто не умирал! Или нет у вас лекарей умелых?
- Есть, - отвечает, - и лекари, да и сам царь-батюшка руки свои прикладывал, а только не вышло ничего. Боль снял, а на следующий день опять воротилась.
- Эх, - говорю презрительно на неумеху-полоза, - тут же не боль снимать надо, а ось твой позвоночный на место ставить. Ну-ка, дедушка, послушай меня. Попроси Авдотью баню затопить с крапивой жгучей да прутом можжевеловым, надо распарить тебя как следует. Как раз царь на охоту уехал, не увидит ничего, не рассердится. И потом меня зовите, буду спину тебе ровнять. Да не бойся, я батюшку как только ни крутила, когда он спину застужал, бывало, его и как тебя пополам скорчивало. У меня, - хвалюсь, - и атлас костный дома есть, и все жилы-связки знаю, и странствующий лекарь мне приемы костоправные показал. Потяну тебя, поломаю – хуже, чем есть, все равно не будет, а будет лучше, запрыгаешь, как молоденький.
Дед недоверчиво головой покачал, подумал:
- А давай, - рукой махнул, - девка, хуже точно уже не будет.
Вот пришел вечер. Задымила банька царская, задышала жаром. Прошло время, пришла ко мне Авдотья раскрасневшаяся, мокрая.
- Иди, - позвала, - девонька, ждет тебя дедушка Пахом.
Дед как скрюченный стоял, так, не разгибаясь, и на лавке лежит, полотном по чреслам обмотанный. Закатала я рукава, подвязала юбку, платок на голову надела, чтобы не сморило от жара банного. Залом спинной прощупала – хорошо распарили, стали вокруг ося позвоночного жилы мягкими, тянущимися, - и давай деда Пахома мять-крутить, руки-ноги вертеть, выгибать, встряхивать, вокруг залома мышцы расправлять. Авдотья на все это смотрит и охает, а дедушка кряхтит и молится:
- Только не сломай меня, девка, ой-ой. Ай, душу Богу отдам, ай, страшно-то как!
А я пыхчу – ворчу, потом обливаясь:
- Старый уже, седой, а жалуешься, как дите малое, дедушка Пахом. Ну-ка потерпи, еще немного, и легче будет.
Крутанула я его в пояснице – щелкнуло в спине, и встал на место ось позвоночный. И тут же распрямился старый конюшенный, спину пощупал и недоверчиво на меня глядит.
- Починила, девка, старика! Починила-таки!
И в пляс норовит пуститься. А я смеюсь!
- Хватай, - кричу с хохотом, - его, Авдотья Семеновна, да спину ему крепко вяжи и в тепло клади, чтобы ни сквозняка, ни ветерочка, завтра с утра встанет как новенький!
Авдотья меня расцеловала и наказала:
