Замысел седьмой. Они
Елена сидела возле детской кроватки.
– Я подам заявление, – сказал Саша.
– Хорошо, – прошептала жена.
Саша посмотрел на нее. Теперь он видел не женщину, которая когда-то была симпатична ему, но актрису, акционистку в музее современного искусства. «Что она себе воображает? Ей сейчас, наверное, очень нравится страдать… Не хватает только виолончельного концерта Эльгара».
Сонная, бледная, ничего она не хотела. Саша видел женщину, которая держалась так, словно впервые оказалась в этой комнате. Будто во время ливня она, незнакомка, попросилась в чужой дом переждать непогоду. Эмигрантка, беженка, Лена сидела в детской и гладила спящую дочь.
– Ты можешь не переживать – квартиру я оставлю вам…
Елена вновь ничего не ответила. Едва заметно она продолжала покачиваться на стуле и смотреть на дочь. Саша мучился. Он чувствовал вину, и вина эта разъедала его. Сашу раздражало молчание. «Она же сейчас все это специально делает. Неужели так сложно сказать хотя бы одно слово?! Она же понимает, что я не специально все это сделал! Она же знает, что в этом вообще нет моей вины. Но нет – ей нравится, нравится сейчас сидеть тут передо мной и строить из себя страдалицу… Она специально, специально молчит, молчит только, чтобы разозлить меня…»
– Так и будешь молчать?! Что – нечего сказать?
– Саш…
– Конечно, ты же у нас святоша! Ты же всегда все делаешь правильно, ты же у нас из прекрасной семьи! У тебя же мама – педагог года! Вы же все как на подбор! Это у меня родители алкаши, и я вот ублюдком стал. Зачем со мной, дерьмом, разговаривать? Я ведь не достоин такой прекрасной женщины, как ты! Ты же у нас само совершенство, сама забота!
– Саш…
– Все такие правильные, такие интеллигентные. Ты же всегда все понимаешь! Никогда не делаешь глупостей! О тебе же можно писать целую главу в школьном учебнике по этике! Конечно, куда уж мне до тебя, до твоей мамаши! Со мной и разговаривать-то не нужно! А правильно – зачем со мной разговаривать? Это же ниже твоего достоинства!
– Саша, пожалуйста, успокойся. Ты же видишь, что она спит. Ты ее разбудишь!
Саша не видел. Совсем. В этот момент он думал только о себе. Саша не понимал, что Лена вовсе не винит его. Все, что она испытывала в тот момент, – страх. Глядя на девочку, Елена думала только о последствиях: «Повредит ли это ее здоровью? Существует ли генетическая память? Не станет ли девочка наркоманкой?».
Елена пыталась представить, что почувствовала дочь, как сделала глоток. Понравился ли ей бутират? Чувствовала ли она прилив радости и счастья, перед тем как упала на ковер? Запомнила ли она этот момент? Елена думала, что никогда не сможет простить себе этого, и клялась больше никогда, никогда даже на минуту не оставлять дочь одну.
Концерт Эльгара здесь действительно не помешал бы. Будто черные тучи над морем, сгущалась тревога. Елена не могла поверить, что в такой момент Саша думает только о себе. Подняв глаза, она посмотрела сперва на мужа, затем на пеленальный столик. Пластиковая бутылка по-прежнему стояла на месте. В суматохе вечера ее забыли убрать. Саша заметил это.
«Как странно, – подумал он, – столько всего произошло, а бутылка все еще стоит на своем месте. Хорошо, значит, разводимся»…
Много лет назад, еще в школе, Саша решил, что если однажды он произнесет слово «развод», произнесет сгоряча или по глупости – не важно, то заднего хода не даст. Саше хотелось восстановить силу, страх и вес брошенного слова. Ему хотелось, чтобы тысячи раз озвученный родителями замысел хотя бы раз довели до конца.
Слова ничего не стоят, думал он. Говорить можно все что угодно. Слова произносят только для того, чтобы добиться отдельно взятого результата. У обещаний, в большинстве случаев, не бывает цены. Буквы нужны только для того, чтобы протолкнуть, продавить, протащить идею. За неверно брошенное слово всегда можно извиниться – им же – словом. Себестоимость вранья равна, всего-навсего, количеству слов, которое придется потратить на извинения. Если бы кто-нибудь взялся записать формулу человеческого словоблудия – она бы выглядела примерно так: «Я говорю тебе «давай разведемся» не потому, что хочу развестись, но потому, что хочу, чтобы ты оценила, сколько во мне благородства».
Взяв бутылку, Саша вернулся в спальню. Сделав глоток, он закрутил крышку и запихнул бутылку во внутренний карман пиджака. Ему хотелось поскорее забыть вчерашнее происшествие и особенно жуткий крик жены. Елена орала так, будто случилось самое страшное, будто она видела, как ее дочь выпала из окна, будто не было никаких сомнений, что произошло нечто ужасное, неотвратимое. Когда Саша прибежал на крик – бездыханная дочь лежала посреди гостиной. Голос Елены сигналил о наступившей беде. Здесь было децибел сто – не меньше. Саша сразу понял, в чем дело. Елена продолжала кричать, и муж судорожно пытался вспомнить, как вызывают «скорую»:
– Какой номер? Номер какой? Не ори! Скажи мне, какой теперь номер?!
Через сорок минут, когда Лена вышла в другую комнату, врач спросил:
– Что она выпила? – Саша понял, что можно быть откровенным.
– Бутират.
– Сколько?
– Судя по бутылке, не больше глотка.
– Что ж вы бутылку так оставляете?
– Я же не специально это сделал…
– Кто вас знает…
Врач колдовал над девочкой. Саша смотрел на дочь и размышлял над тем, как рождаются замыслы. «Почему она это сделала? Почему она потянулась к бутылке, если раньше никогда ничего не пробовала без разрешения? Как эта идея пришла ей в голову? Как приходят идеи? Мы выдумываем их, или, словно вирус, они переходят от человека к человеку? Не прижились здесь – приживутся там. Какой он – образцово-показательный смысловой иммунитет? Кто способен проследить путь идеи? Где пункт «А», из которого они отправляются? Как и кем определяется, кто станет пунктом «Б»? Бах сочинял свои прелюдии или эпоха барокко сочиняла за него? Кто писал за Шостаковича и Равеля? Заводские станки? Как человек становится автором оригинальной идеи, если известно, что порой одни и те же замыслы посещают незнакомых людей в разных концах земного шара? Поэтическое эхо? Невидимая нить? Зачем она потянулась к этой чертовой бутылке? Кто может ответить на этот вопрос, если даже Господь создал небо и землю без всяких замыслов на этот счет?! Ни в день первый, ни в день второй. Почему, лишь увидев свет, он понял, что свет хорош, и отделил его от тьмы? Где были его идеи? Почему он только говорил и называл? Стоит ли считать его «видел» синонимом «думал»? И если думал, то о чем? Как нам смириться с тем, что солнце он выдумал уже после того, как на земле были день и ночь?! И к чему такое расточительство? Почему дни продолжались, а он все говорил, благословлял, но ничего не задумывал? Чем он жил-то в те дни? В те самые дни, когда у него, похоже, действительно появлялся первый замысел (когда четыре реки были сотворены, Бог сказал человеку, что нельзя есть плод, ибо в день, когда вкусишь его – погибнешь), выходит, кое-какие идеи у парня все же водились?! Но ему ли они принадлежали? Любой открывший Библию без труда прочтет, что в первые дни Господь лишь наводил, создавал и нарекал, но ни хрена не думал…
Врач уверил, что с девочкой все будет хорошо. «Если что, – спокойно сказал мужчина, – звоните. У меня всегда есть».
Замысел восьмой. Безличный
Сперва поливало. До середины месяца. Гремело и грохотало, било и освещало повсюду. Затем чередовались дни. Было то холодно, то тепло. После замерло. Стало жарко. Сделалось душно. Как горячим молоком. Стало жарче даже, чем на юге, чем в Астрахани или Ростове-на-Дону. Стало жарче даже, чем в Каире.
Открывались окна. Обливались потом. Кругами размазывались лопасти вентиляторов. Кондиционеры продавались во все стороны. На раз-два. Очереди заканчивались за поворотом. Сообщалось, что по своему размаху, охвату и последствиям ничего подобного не случалось за более чем сто лет. Вот те на.
Продолжались наблюдения. Не холодало. Аномально. В среднем каждый день было двадцать шесть и один. Но ощущалось гораздо больше.
В июле продолжилось. Рубашки хотелось менять по несколько раз на дню. Прохладу не приносило. Дожди были локальными и кратковременными, как упражнения, как свиданья, как этюды. Осадки выпадали всего на пятую от нормы. Постоянно хотелось в душ. В стаканах в мгновенье нагревались напитки. В бассейнах случались драки. Начинались лесные и торфяные пожары. В день рождения Лидии москвичи впервые почувствовали запах гари. Через неделю город окутал настоящий смог. Салфетки становились черными. В горле першило. Усталость становилась по-настоящему великой. Дышалось тяжело. Краснели лица. Ветер продолжал гнать знойный воздух из Азии. Тридцать три дня подряд максимальная температура воздуха превышала тридцать градусов. Учащалось сердцебиение. Шумело в ушах. Люди задыхались во сне. Возрастала смертность.
