Закрывается дверь. Юноша берет плащ и спрашивает, не хотелось бы женщине чего-нибудь выпить. Ей все равно, отвечает она, и он уходит в кухню.
Гостья осматривает гостиную, разглядывает фотографии на полках и каталоги на столе. Комната кажется ей светлой, уютной и, пожалуй, слишком опрятной для человека, который делает татуировки. Из кухни еще раз доносится вопрос о выпивке. Она улыбается, но ничего не отвечает. Размотав шарф, женщина бросает его на пол. Левой рукой толкает сначала правую, затем левую бретельку. Рождая складки, ткань медленно ползет вниз. Чтобы снять платье до прихода молодого мастера, она резко дергает у бедра. Шелк скользит. Женщина отходит к окну и становится так, чтобы мастеру была видна ее спина.
– На жопе, что ли, хотите? – будто бы грубо, но с юношеской иронией спрашивает он. Она ничего не отвечает и, резко обернувшись к нему, замирает. Замирает он. Его рука больше не держит ее. Он чувствует, как его палец не сжимают раскрывшиеся челюсти. Ему хочется закрыть глаза, но что-то останавливает. Он смотрит и ждет любого ее слова, но, словно робкая натурщица, она молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит…
Он видит ее закрывающиеся в фалангах пальцы и дрожащим мизинцем чувствует собственное горячее дыхание. Она не говорит и он, заглотнув слюну, едва слышно просит:
– Отвернитесь…
– Да, конечно, – тихо отвечает женщина и поворачивается к окну. Ногой она пытается нащупать и подтянуть платье.
– Нет, нет, не одевайтесь. Простите, я просто никогда не видел ничего подобного! Простите! Вы не могли бы повернуться ко мне еще раз? Простите!
– Ничего, я привыкла.
– Черт, это?
– Это рак груди…
– И вам?
– Одной половины, как видите, нет. Ее ампутировали. Я хочу сделать на этом месте татуировку. Здесь должна быть Венера, Венера, которая, подобно мне, прикрывает свою болезнь.
– И сосок отрезали?
– Да. Вы слышите, о чем я прошу? Мне нужна точная копия.
– Давно это у вас?
– Какое вам дело?!
– Не знаю, просто спросил. Никогда не видел ничего подобного.
– Вероятно, у вас было мало женщин.
– Не так чтобы и мало. Быть может, мои женщины, были моложе вас?
– У этой болезни нет предпочтений, девочки тоже болеют.
– Признаться, я всегда считал, что маленькие волоски вокруг сосков – это худшее, что может быть.
– Вы очень любезны.
– Простите, сам не понимаю, что несу. Слушайте, и что, ничего нельзя сделать?
– Можно застрелиться, а можно стоять тут перед вами и рассказывать то, о чем не знают даже мать и сестра.
– А ваш муж? Он не против татуировки?
– Он ушел еще до операции.
– Наверно, и детей забрал, да?
– Я бесплодна…
– Черт, простите меня! Но, вы действительно уверены, что хотите сделать татуировку на?
– Да. Венеру, прикрывающую свою грудь.
– Но зачем?
– Я так хочу. Это придаст мне уверенности.
– Вы понимаете, что это на всю жизнь? Потом ничего нельзя будет изменить. Этой частью вы больше не будете ничего чувствовать. Понимаете? Вдруг вам не понравится, придется сводить, останутся шрамы…
– Вы думаете, может быть что-нибудь уродливее этих шрамов?
– Нет.
– Ну вот…
– Нет, я не это хотел сказать, это не так уж и уродливо.
– Не так уж…
– Конечно, ваша левая грудь гораздо красивее, да что там говорить, я в жизни не видел такого тела, как у вас. Вы очень, очень привлекательны! А это, это похоже на… на ожог, что ли.
– Спасибо, вы меня утешили.
– Вы правда очень красивая.
– А вы ничем не отличаетесь от других. Так что, сделаете?
– Даже не знаю. Да, да сделаю. Но не быстро. Не скоро я хотел сказать. То есть нет, наверно правильно сказать не быстро. Нет, так не говорят. В общем, я работаю бамбуковыми и костяными иглами, знаете, как японские мастера. Я там учился. На все это уйдет не меньше года…
– Год? Ну что ж…
Он просит ее пройти в комнату, в которой в двенадцать месяцев, подход за подходом наносит на ее тело тело Венеры. Она рассказывает, что у Данаи Рембрандта налицо все признаки рака молочной железы, и он вырисовывает лицо, глаза и длинные темно-золотистые волосы. Он рисует шею, плечи и прикрытую рукою правую половину груди. Живот, ноги и чудесную жемчужную раковину.
