нет продовольственных пунктов?
— Есть, доктор. Но пост, вблизи которого находился Глухов, оказался разграбленным голодными медведями. Непрерывная четырехнедельная пурга — явление редкое.
Хирург снял очки и долго протирал совершенно чистые стекла.
— Этот человек, — заговорил он после продолжительной паузы, — имея ничтожный запас продовольствия, боролся за свою жизнь свыше тридцати дней. Последние три дня он ничего не ел, и это на пятидесятиградусном морозе… И все-таки, он пощадил свою последнюю собаку и зачем-то тащил на себе мертвеца. Никак не могу понять, почему он его не похоронил…
— Да, это странно. Вчера на самолете прилетели жена и сын геолога Дубового. Сын покойного получил направление работать у нас. Хочет продолжать дело отца, раскрыть все тайны реки Холодной. Он и мать очень просят устроить свидание с Глуховым.
— Я знаю, они уже приходили. Пришлось отказать. Недельки через две подумаем, а сейчас ни в коем случае. Малейшее беспокойство, и Глухов погибнет.
Когда начальник почтового отделения взялся за ручку двери, хирург остановил его.
— Мы тут решили сделать небольшую подписку, чтобы на этом… Медвежьем когте поставить продовольственный пункт. Не могли бы и вы…
— Напрасно вы это сделали, не посоветовавшись с нами. На Медвежьем когте уже есть продовольственный пункт.
* * *
Ранней весной Андрей Степанович прощался со своими товарищами. Он перешел на пенсию и улетал на юг. До самолета нужно было километров тридцать проехать на собаках. Со всеми он уже простился, и каждый сказал ему свое доброе напутственное слово. Собаки с нетерпением рыли лапами снег, старались сдвинуть пригвожденные к месту нарты и яростно лаяли. «Скорее, хозяин, разве ты не видишь, что мы уже готовы», — точно говорили собачьи глаза. К Андрею Степановичу вдруг торопливо подошла женщина в меховой шубе.
— Я еще раз хотела с вами проститься, Андрей Степанович, — заговорила она, и по ее сухим морщинистым щекам покатились скупые слезы.
— Не надо, Вера Николаевна, не надо! — Секунду Андрей Степанович колебался и полез в нагрудный карман. В руках у него появилась старинная фотография.
— Чуть не забыл… Она была у Антона Лазаревича.
Лицо женщины посветлело.
— Когда он уходил в экспедицию, то всегда брал ее с собой. Говорил, что это его талисман. Незабываемая молодость! Иногда мне кажется, Андрей Степанович, что я знаю вас давным-давно, и мне всегда приятно думать о вас…
Андрей Степанович смотрел на Веру Николаевну и старался проглотить жесткий комок в горле. В глазах женщины уже прочно поселилась грусть, но они по-прежнему будили в нем волнующие чувства, куда-то звали…
— Прощайте, Вера… Николаевна! Вперед, Бурый!
ШАЙТАН-ГОРА
Посвящаю сестре Кате
У самого горизонта повисло солнце. В его прямых, как стрела, лучах дымится ковыль, искрится извилистая речка. Набежавший с реки ветерок далеко разносит блеянье овец, лай собак, крики пастухов. В густых облаках пыли мчится табун лошадей. Кони скачут в степь. Но вот из-за пригорка на низкорослом степном коне вылетел всадник. Полы рваного чекменя, как крылья раненой птицы, хлопают за его спиной. Неистово крутя над головой арканом, он вырывается наперерез табуну, и огненно-рыжий вожак начинает сворачивать к реке. Весь табун устремляется за ним.
— Улю-лю-лю! — протяжно кричит всадник.
— Улю-лю-лю! Ра-ка-а-й! — отвечает ему голос.
Распаленный погоней пастух Ракай сдерживает нетерпеливого коня. К нему на серой кобылице подъезжает пастух Азналл.
— Тор-р! Каратай!
— У тебя конь, как ветер, — говорит Азналл, с восхищением посматривая на тонкие ноги Каратая.
— А если бы табун ускакал в степь? Опять искать до утра?
— Ваа-а! — восклицает Азналл, — таким жягетам, как мы, что стоит догнать табун. — И он с такой силой натягивает поводья, что серая кобылица, до этого спокойно стоявшая, взвивается на дыбы и оседает на задние ноги. — Тхы-ы, шайтан!
— Джуляр! — взволнованно говорит Ракай, — таким жягетам, как мы, что стоит отведать плети Иштубая? — и он сердито смотрит на Азналла. Каратай с места делает прыжок и мчится к реке. Азналл скачет за ним. Огромное стадо овец движется за пригорком, и тучи стоящей в воздухе пыли указывают их след. Табун перешел на ровную рысь, и Ракай, объехав его, успокаивается. Солнце уже закатилось. Скоро аул. И сердце Ракая прыгает, как тушканчик. Старая Нурхан накормит его вкусными лепешками на козьем молоке, он вдоволь напьется душистого кумыса, и, быть может… он снова увидит Зайтуну. Может быть, она, как и в прошлый раз, выйдет подоить кобылиц, а сама убежит в степь, где ее будет ждать Ракай. Они сядут в кустах сочного шаморта, и он опять ей будет говорить, что ее черные бархатные глаза можно сравнить только с глазами молодого барашка. Ракай счастлив и не хочется сейчас думать ему, что он самый бедный пастух в ауле.
Азналл едет рядом и поет песню, которую сам и сочинил.
«Если злой юлбасар нападет на меня, я убью его!
Потому что я жягет.
Если звонкий сундугач сложит крылья и умрет,
Я возьму курай и продолжу его песню,
Потому что я жягет…»
В ауле, посмеиваясь, называют Азналла великим поэтом. Пусть смеются. Ракай любит песни друга — в них всегда хорошие слова. И Ракаю тоже хочется петь, он начинает подтягивать:
— И хотя я храбрый жягет, нет у меня ничего, кроме худой кошмы и двух баранов… — поет Азналл.
«…А у меня еще барашек Зайтуна… — подпевает Ракай, —
Пусть она из знатного рода тарханов,
Хозяйка неба и степи…
Она любит бедного пастуха».
Светло на душе у Ракая.
Вдали показывается аул. Серые остроконечные верхушки юрт рассыпались у извивов тихой Кизилки. Ее берега густо поросли черемушником. Табун, не дожидаясь понукания пастухов, скачет к реке. Нужно спешить. Не любит старый Иштубай, когда не вовремя приходят его табуны. Каждые три дня велит он сгонять табуны в аул, и жягеты Иштубая пересчитывают коней, ведут счет новорожденным ягнятам. Давно уже поговаривают старики, что хочет Иштубай перекочевать в другие степи, туда, где живут кайсаки. Может, это и правда? Но не хочет Ракай уходить из родной степи, любит он ее.
…Старая Нурхан разъеденными от дыма глазами смотрела, как сын снял седло, заботливо вытер полой чекменя потные бока коня, а потом легонько хлопнул тыльной стороной ладони по крупу. Пусть пасется в степи. Степь начиналась сразу возле юрты.
— Да хранит тебя аллах… — прошептала Нурхан сухими бескровными губами. Над аулом звенело неумолчное блеянье овец, ржанье недоеных кобылиц, визгливые голоса женщин. В пыли грызлись из-за кости
