— Я думаю, это зависит от религии, — ответил я туманно.
— О, да! Я слышала, что у вас в Америке много религий, и все ходят в разные церкви.
— А почему у вас нет одной религии? — спросил Александр.
— В от что получается, mon enfant[15], когда люди думают, что они могут самостоятельно управлять страной. Сначала они убирают монарха, потом они придумывают различные мнения о Боге, потом они строят много разных церквей. В результате получается Вавилонская башня, и люди перестают понимать друг друга.
— Давайте выпьем вина, — переменил разговор генерал. Он подозвал официанта, чтобы заказать вино.
— Разрешите мне, ваше превосходительство, — перебил его Петров. — Я бы хотел заказать шампанского.
Он повернулся к официанту и заговорил с ним тихим голосом.
— Он самый богатый из всех нас, потому что он работает у американцев, — заявил мне Александр через стол.
Его мать сказала ему что-то коротко по-русски, и он замолчал. Официант принес шампанское в ведерке со льдом и поставил его перед Петровым. Когда пробка взлетела в воздух, Александр хотел было ударить в ладоши, но, быстро взглянув на баронессу, остановился. При виде шампанского мое настроение улучшилось, и я задумался, будет ли уместно заказать другую бутылку.
— А ты что будешь пить? — весело спросил я мальчика. Он посмотрел вопросительно на деда.
— Когда родился сын у моего знакомого французского графа, — произнесла баронесса, — граф смочил губы младенца шампанским. Я думаю, мы можем это сделать Александру сегодня.
— Сейчас? — спросил Александр.
— После гимна, — ответил генерал и взглянул на музыкантов.
— Вызнаете, — сказал Петров, — у нас есть гимн «Боже, царя храни», как у вас — «Our Flag Was Still There»[16].
Все встали, и торжественные звуки наполнили комнату. Как все мужчины, Александр положил правую руку на сердце. Я взглянул на окно и увидел лицо, прижатое к стеклу. Это была женщина, проклинавшая нас у входа. В ее распухшем лице теперь не было злобы, она кусала конец шарфа, обвивавшего ее шею, и пристально смотрела на что-то в комнате. Когда мы сели, я взглянул на окно опять, но ее уже не было.
— За Россию, — произнес генерал и поднял свой бокал. — Да поможет ей Бог пережить красное ярмо и возродиться в прежней славе.
— И за Пушкина, — добавил Петров, — чтобы наши дети никогда не забывали наше сокровенное наследие, куда бы судьба их ни занесла.
Баронесса смочила губы Александра шампанским и погладила его по голове.
— Он никогда не забудет, — до сих пор молчавшая Тамара неожиданно стала оживленно говорить. — Нет, он никогда не забудет. Я не забыла. Я была того же возраста, как Александр сейчас, когда мы уехали. Санкт-Петербург, Иса-акиевский собор, Адмиралтейство с золотым шпилем. Тот день в октябре. Кровь на снегу, и солдаты везде. Александр не знает этого. Он декламировал Пушкина, когда ему было пять лет. Мы его учили всему. Когда он вернется в Россию, он не будет иностранцем. Это не важно, где он родился.
Она сидела, подавшись вперед, — ее обычно бледное лицо теперь было оживленным, и смотрела то на отца, то на сына. Очевидно, за этими отрывочными фразами был целый мир, который был понятен всем сидевшим за столом. Они кивали головой и улыбались, и опять наполняли бокалы. Я вдруг почувствовал, что завидую их способности так глубоко верить в свою правду. Но когда я подумал, насколько неопределенно их будущее, странное чувство нежности к Тамаре вызвало во мне желание обнять и приласкать ее. К моему удивлению, я заметил, что это чисто платоническое чувство, просто мне хотелось, чтобы эта хрупкая женщина посмотрела на меня с тем же доверием, с каким она обращалась к отцу.
Оркестр заиграл вальс, и хотя я не люблю этот танец, я пригласил Тамару танцевать. Она встала и неохотно подала мне руку. Она танцевала не очень хорошо и избегала моего взгляда.
— Мне бы хотелось, — сказал я, — пригласить вас на ужин или в театр.
Я не собирался ее приглашать, мои слова были неожиданными для меня самого.
— Зачем? — произнесла она.
Я был поражен ее словами. Никто никогда так не отвечал на мое приглашение.
— У нас нет ничего общего, — сказала она тихо.
Это не было сказано грубо, просто она указала на факт, в котором она, очевидно, не сомневалась. Я попытался догадаться, как она представляла себе меня. Здоровый мужчина почти тридцати лет, не обеспокоенный судьбой своей родины, без тяжелых воспоминаний и с обеспеченным будущим. Я, наверно, казался ей наивным простачком, играющим в жизнь, но было что-то еще в ее отказе. Что-то путало ее во мне, от чего она пряталась за барьером, выстроенным ею самою. Я смутно чувствовал это, и это меня беспокоило. Я сердился на себя и на нее.
Когда я подвел ее обратно к столу, Петров улыбался мне и кивал головой:
— Очень хорошо, прекрасный вальс.
— Я слышала, что вы привезли с собой какой-то ужасный танец, названный в честь лисицы, — промолвила баронесса.
— Да, фокстрот, очень популярный танец, — ответил за меня Петров. — В Американском клубе он очень популярен.
— Говорят, что это очень неприличный танец, — продолжала она.
Я посмотрел на часы и сказал, что мне нужно идти.
— Ой, останьтесь еще, — сказал Александр.
— Александр будет читать стихотворение Пушкина, — объяснил генерал. — Он хотел бы, чтобы вы послушали. Это будет частью сегодняшней программы.
Я сказал Александру, что я не пойму стихов и что мне надо сегодня же написать для газеты статью об открытии памятника.
— Почему вы не изучаете русский язык? — спросил Александр. — Тогда бы вы поняли все.
— Прекрасное предложение, — сказала баронесса. — Тамара может вам давать уроки, у нее уже есть двое учеников.
Я сказал, что это очень хорошая идея и что, может быть, я займусь этим после того, как съезжу домой в отпуск. Я поблагодарил всех и сказал Петрову, что я увижу его в клубе. Генерал проводил меня до двери. Я был рад оказаться один на темной улице. Несколько кварталов я прошел пешком. С чувством облегчения я думал, что те люди, которых я встречал по дороге, останутся навсегда мне чужими. Дойдя до Avenue Joffre[17], которая была залита светом, я подозвал рикшу. Он ждал, чтобы я сказал ему, куда меня везти, а я некоторое время не мог решить, куда ехать. Сначала я хотел поехать домой, но потом раздумал и сказал:
— Отель «Парамаунт».
Глава третья
В 1937 году я поехал в отпуск домой. Сан-Франциско принял меня в свои безразличные объятья, и я наслаждался, как любовник, вернувшийся к своей возлюбленной после нескольких лет разлуки и нашедший ее столь же очаровательной. В восторге я ходил по знакомым улицам, упивался звуками города, смешивался с толпой хорошо одетых, себе подобных людей в ресторанах и ночных клубах. Я искал перемен и с радостью не находил их. В детских лицах я видел невинность, не затронутую голодом или войнами, ту беззаботную невинность, у которой была возможность не исчезнуть и в зрелости.
Я посетил несколько старых знакомых; у большинства из них жизнь уже вошла в предназначенную колею постоянной работы и семьи. Временами я начинал задумываться, не лучше ли жизнь, основанная на устойчивых формулах, а не на постоянных поисках чего-то нового. Но когда друзья просили меня рассказать о Китае, я тут же переставал завидовать им. Для них я был представителем той золотой поры молодости, когда жизнь еще не установилась, многое ожидалось и сердце питалось надеждой на какие-то фантастические приключения. Я часто был центром внимания на больших приемах, и мне начала даже нравиться эта роль кондотьера, красочно рассказывающего о своих приключениях во время коротких визитов домой по дороге в новую далекую экзотическую страну. Я говорил о вещах, которых никогда не было, и мне казалось, что границу между правдой и вымыслом тоже кто-то сочинил.
Мама без труда освоила свой новый образ жизни и настоятельно советовала мне написать несколько статей в крупные журналы. Я и сам думал связаться с их редакторами и с этой целью решил ехать в Нью-Йорк в середине июля.
Восьмого июля, за неделю до моей поездки в Нью-Йорк, я проснулся и первое, что увидел на подносе у моей постели рядом с кофе, была газета с большим заголовком «Мост Марко Поло в Пекине»… Это именно там накануне японцы атаковали Китай. Моя первая мысль была немедленно вернуться в Китай. Не потому, что наш редактор мистер Эймс ожидал, что я прерву свой отпуск на два месяца раньше, или что ему нужно будет мое присутствие, а потому, что видеть войну всегда было моим тайным желанием. Я не стремился кого-нибудь убить и не хотел, чтобы в меня стреляли. Я желал быть только наблюдателем войны, в которой я сам не был бы замешан. В тот же день я заказал себе каюту на одном из больших пароходов и приготовился ехать через несколько дней.
