— Настоящий спектакль, не правда ли? — спросил он весело. — Если тебе хочется набрать действительно интересной информации для репортажа, беги в «Нью вёлд — эмьюзмент парк»[19], там настоящий ад.
— Что же насчет ребенка? Есть ли где-нибудь доктор? — он посмотрел с удивлением на меня, как будто раньше не заметил ребенка у меня на руках.
— О, да ведь он мертвый.
Он был действительно мертвым.
— Послушай, друг, — сказал он, — тебе надо выпить.
Он взял ребенка из моих рук и осторожно положил его на тротуар.
— Кто-нибудь его подберет… Я должен бежать назад в редакцию, а ты иди в отель «Катей» и закажи себе двойной дринк[20].
Я не пошел пить в отель «Катей». Когда ребенок был взят из моих рук, я почувствовал облегчение, будто туман рассеялся у меня в голове, и вспомнил, что я — репортер, который находится в самом центре событий мирового масштаба.
Я побежал в сторону перекрестка, который разделял город на Интернациональный сеттльмент и Французскую концессию. Там, как я узнал позже, в парке, может быть иронически названным «Нью вёлд», собрались около пяти тысяч беженцев получать бесплатную еду. Пока они ждали, поврежденный китайский самолет, оснащенный двумя бомбами, предназначенными для бомбежки японского броненосца «Идзимо», пролетел низко над головами. Пилот, как он позже объяснил, хотел сбросить бомбы на ипподроме. Но оттого, что он был неопытен или испугался, он не попал в цель, и бомбы упали в толпу беженцев.
Когда я добрался до «Нью вёлд», амбулансы[21] уже были там. Санитары с трудом находили тех, кто еще мог выжить, среди горящих тел, и время от времени живых бросали вместе с трупами. Те, кто не был ранен, неподвижно сидели, как будто покорность судьбе руководила их жизнью. Среди волонтеров я заметил человека в синей морской форме и узнал генерала Федорова. Почему-то мне стало легче, когда я увидел его. Его искалеченное лицо, красное от жары, было торжественно и спокойно. Он очень деловито двигался среди праздных зевак, организовывая их в группы помощников, и отдавал им приказания. Он увидел меня, смотрящего на него с восхищением.
Я спросил:
— Как случилось, что вы оказались здесь, генерал? — но он только сделал неопределенный жест, означавший, что не могло и быть иначе, и сказал:
— Сондерс, проверьте, мертв ли тот солдат, и заберите у него оружие.
Я сделал, как он велел.
— Что делать с женщинами, которые не выпускают из рук мертвых детей? — спросил кто-то генерала.
— Если они не ранены, оставьте их, но заставьте сесть в амбуланс, если им самим нужна медицинская помощь.
Он повернулся к толпе молодежи, собравшейся вокруг него, выстроил их, как солдат, и несколько минут говорил им что-то по-русски. Я сомневался, чтобы все его понимали. Но они тут же начали выполнять его приказания. Я подумал о его дочери, и мне захотелось, чтобы она была там и видела его в эту минуту. Мне даже казалось, что вот-вот она появится среди медсестер. Белая форма очень пошла бы к ее печальному лицу. Я подал генералу ружье, которое взял у мертвого китайского солдата; он внимательно осмотрел его и покачал головой.
— Очень, очень плохое оружие, — сказал он. — С таким выиграть войну невозможно. И даже защитить себя.
— Особенно против бомб, — сказал я.
— А раньше они хотя бы воевали на поле битвы. Теперь же они просто бросают бомбы, не глядя. Никакой стратегии.
— Но вы сегодня получили боевое крещение, — добавил генерал, указывая на мой белый костюм, которой больше не был белым.
Мне показалось, что его лицо выразило удовольствие. Когда работа скорой помощи была наконец закончена и последний амбуланс приготовился уехать, генерал сказал:
— Какая ненужная трата крови, не правда ли?
— Вы не думаете, что Чан Кай Ши должен был бы защищать Шанхай? — спросил я, следуя своим мыслям.
— Генерал Чан, если он хочет выиграть войну, прежде всего должен быть генералом. Он не может одновременно принимать участие в маневрах, драться в битвах, занимать шесть штатских должностей, а также ходить со своей женой на приемы. Шесть должностей у этого человека. И это только официально. В Японии есть император, и потому у нее есть генералы, адмиралы и министры. У Китая есть только один человек, который хочет быть всем. Человек должен приносить славу своей родине, а не самому себе.
Я сказал, что сама по себе позиция обороняющегося не так уж славна, но он меня перебил.
— Нет, это не так, мистер Сондерс, не так. Когда Наполеон пришел в Россию, мы оборонялись, но что же было потом?
Он ждал от меня правильного ответа.
— Потом наступила суровая русская зима, — сказал я.
— Зима? Вы думаете, что зима в октябре месяце победила Наполеона? Зима!!! Патриотизм, мой друг, патриотизм русских людей и блестящая стратегия русского военного командования, вот что победило Наполеона. Все, все были готовы умереть за царя и отечество.
Мне казалось, что в Китае не было недостатка в людях, готовых умереть, но спорить об этом с генералом было бесполезно, и я решил переменить тему разговора.
— Как поживает ваша семья? — спросил я.
— Хорошо, все здоровы. Вы должны непременно зайти к нам и рассказать, как вы нашли Америку. Александр всегда говорит о вас, когда речь заходит об Америке. Приходите как-нибудь вечером, к обеду.
— Спасибо, приду, — сказал я, — и я все еще хочу заняться русским языком. Некоторые из моих коллег берут уроки у своих русских знакомых.
Я пожалел, что сказал это, потому что тогда было модно среди корреспондентов брать уроки у своих русских содержанок. Но генерал, казалось, не понял особого значения моих слов. Он одобрительно кивнул головой.
— Очень хорошо, очень умно. Наступит время, когда они будут в большом спросе, благодаря знанию русского языка. Идут большие перемены. Большие события. Мир потрясет другая революция, и когда она придет, мы освободим нашу родину от большевиков.
Я пожал ему руку, сказав, что тороплюсь в редакцию писать репортаж, и оставил его посреди поля, которое он осматривал. Возможно, в его воображении оно было местом победного сражения. Залезая в повозку рикши, я оглянулся. Генерал стоял, не двигаясь, как памятник неизвестному солдату. Он не видел меня.
И только садясь за стол перед пишущей машинкой, я понял, что потерял свой фотоаппарат.
Глава четвертая
Китай боролся четыре месяца, защищая Шанхай. Японцы бросали в ожесточенные бои танки и самолеты, сыпались бомбы и снаряды. У Китая были только люди, их выносливость, их покорность и их скорбь. Некоторые говорили о сверхчеловеческой храбрости, но у них просто не было другого выбора. В Чапэе китайские солдаты дрались за каждое разрушенное здание, за каждый дом. Японское превосходное вооружение не помогло, японцы не смогли выиграть бой и подожгли город. Пока Чапэй горел и японские флаги были подняты над скелетами обгоревших домов, единственный китайский флаг продолжал развеваться несколько дней: китайский батальон, прозванный газетами «обреченным», был подвергнут бомбардировке. Уцелевшие были взяты в плен японцами и исчезли навсегда.
В ноябре Сучао Крик[22] сдался; японцы передвинули войска из предместья Интернационального сеттльмента к границам Французской концессии и направили свои орудия на китайскую часть города Намтау. Пока они сражались в Намтау, однорукий французский священник отец Жакино Лебасанж, несмотря на опасность, добился создания нейтральной зоны, где укрывал и кормил тысячи китайских беженцев[23]. Но пока один человек защищал и спасал тысячи жизней исключительно силой своего духа, великие нации смотрели на все это, оставаясь равнодушно нейтральными. Когда военные действия кончились поражением Китая, европейские концессии в Шанхае оказались окружены японской армией.
Гражданские права, правосудие и законы были определены границами концессий: нарушение закона в одной части города не было преступлением в другой. Генералиссимус Чан Кай Ши передвинул свою главную квартиру в Чункин и призывал молодежь Китая на борьбу. В то время как китайские фабрики работали на Японию и китайские дети в школах должны были кланяться портрету японского императора, иностранный Шанхай делал вид, что никаких перемен не произошло. Иностранные суда посещали шанхайскую гавань и бросали якорь в реке Вангпу, как прежде. Моряки со всего мира приносили свои заработки в бары Интернационального сеттльмента и Французской концессии и оглашали ночные улицы непристойными песнями.
За закрытыми дверьми китайские компрадоры и иностранные коммерсанты отмечали заключенные сделки и поднимали тосты в честь торгового будущего Шанхая. Корреспонденты встречались в клубах и в вестибюлях отелей, делились новостями из дома, со всего мира, обсуждали запоздалые слухи. Чувствуя себя защищенными международными договорами, европейцы продолжали свою обычную жизнь, не задумываясь о том, что вся китайская часть Шанхая находится во власти нового хозяина. А кули относили свои ежедневные заработки в опиум-притоны, чтоб хотя бы на время забыть свою скорбь.
