— Анна, — начала я, — замечательно, что ты осмелилась покинуть Торп-Грин, раз была там несчастна. Тебе известно, как мне ненавистна работа гувернантки. Но оставить столь надежное место сейчас, когда наше финансовое благополучие под угрозой… это удивляет. Что вызвало такой внезапный и решительный отъезд? Почему ты умолчала о нем в письме?
Анна покраснела и метнула странный взгляд на Бренуэлла, который хлопотал вокруг чемодана и саквояжей, собираясь погрузить их на тележку и доставить к нам домой.
— Нет особых причин. Просто мне надоело быть гувернанткой, вот и все.
Эмили не сводила с нее глаз.
— Ты же знаешь, я читаю тебя, как открытую книгу, Анна. Тебя что-то тревожит. Что случилось? Что ты скрываешь от нас?
— Ничего, — настаивала Анна. — Ах! Как прекрасно вернуться домой! Ну или почти вернуться. С каким нетерпением я ждала этого дня!
Завершив переговоры с хозяином тележки, Бренуэлл направился к нам с распростертыми объятиями и широкой улыбкой.
— А ну-ка обнимите нас! Как поживают мои любимые старшие сестренки?
Мы с Эмили засмеялись и прильнули к брату.
— Мы пребываем в прекрасном здравии и еще более прекрасном расположении духа, — сообщила я, — с тех пор как ты приехал, чтобы составить нам компанию.
Мой брат был красивым мужчиной среднего роста, двадцати семи лет от роду, с широкими плечами и стройной атлетической фигурой; очки балансировали на кончике его римского носа; копну морковно-рыжих волос, достигавших подбородка, венчала лихо заломленная шляпа. Бренуэлл был умным, пылким и талантливым, его окружала атмосфера абсолютной уверенности в собственной мужской привлекательности. За последние десять лет у него развилась роковая склонность к пьянству, кроме того, к нашему бесконечному ужасу и замешательству, брат время от времени принимал опий. В тот момент я с облегчением увидела, что его взгляд ясный, трезвый и искрится радостью.
С дружеской досадой я подтолкнула брата локтем и спросила:
— Почему ты не писал? За последние шесть месяцев я отправила тебе полдюжины посланий, однако ты ни разу не ответил.
— Все это время у меня и минутки свободной не было, к тому же мне не хватало на переписку терпения.
— В таком случае хорошо, что ты приехал домой отдохнуть, — заметила я.
— Папа так скучал по вам обоим, — сообщила Эмили, подхватывая Бренуэлла под руку, когда мы вышли с вокзала. — Если поспешим, то успеем домой к чаю.
— Для прогулки еще слишком жарко, — возразил Бренуэлл. — Давайте сначала заглянем в «Девоншир армс» и подождем, пока жара немного спадет.
Мы с сестрами переглянулись. Нам было прекрасно известно, что на постоялом дворе Бренуэлл непременно потребует выпить, и уж точно не чаю. Одна кружка неминуемо превратится в три или пять; меньше всего нам хотелось, чтобы брат напился в день своего возвращения.
— Я лично обещала папе, что мы сразу же отправимся домой, — сказала я.
— Не так уж и жарко, — быстро добавила Анна.
— Чудесный день, весьма подходящий для прогулки, — подхватила Эмили.
Бренуэлл вздохнул и закатил глаза.
— Прекрасно. Видимо, среди этих девиц мнение мужчины в расчет не принимается.
Мы пошли по главной улице Китли — процветающего городка с бурлящей новой рыночной площадью в окружении красивых зданий. Этот город, расположенный не слишком удачно в лощине между холмами, с небом, временами затянутым испарениями множества близлежащих фабрик, мы посещали все же довольно часто, поскольку его многочисленные магазины предлагали товары и услуги, недоступные в нашей крошечной деревушке.
— Как папа? — спросила Анна.
— Его нельзя назвать ни сварливым, ни раздраженным, скорее беспокойным и подавленным, — ответила Эмили.
— Я очень тревожусь из-за него, — призналась Анна. — Что с ним — и с нами — станет, если он ослепнет? Как, по-вашему, он лишится должности?
— Папа должности не лишится, — отрезал Бренуэлл. — В приходе его очень высоко ценят. И разве ты, Шарлотта, не говорила в своем последнем письме, что отец нанял нового викария?
— Да, мистера Николлса. Я нахожу его на редкость неприятным.
— Почему?
— Он очень замкнутый и необщительный.
— Но компетентный? Он хорошо выполняет свою работу?
— Пока слишком рано делать выводы. Он приступил к ней всего несколько недель назад.
— Мистер Николлс наверняка хороший человек, раз папа его выбрал, — заметила Анна.
— Папа также выбрал Джеймса Смита, — напомнила я, — а он был грубым, заносчивым и корыстным.
— Папа больше не повторит подобную ошибку, — заявил Бренуэлл. — Мистеру Николлсу цены не будет, если в приходе он возьмет на себя хотя бы половину обязанностей отца.
Мы уже достигли окраины города и начали долгий тяжелый подъем по волнистым холмам, мимо фабрик, которые высились у дороги между рядами серых каменных коттеджей.
— Надолго ли ты к нам, Бренуэлл? — поинтересовалась я. — Надеюсь, хотя бы на месяц?
— Я должен вернуться на следующей неделе.
— Вот как! — разочарованно воскликнула Эмили. — Почему так рано?
— Я нужен в Торп-Грин, но в июле снова приеду домой. Возьму остаток отпуска, когда Робинсоны отправятся в Скарборо.
— Чем ты так занят, что не можешь как следует отдохнуть? — спросила я.
Анна метнула на Бренуэлла косой взгляд; брат явно покраснел и поспешно пояснил:
— Я не только обучаю юного Робинсона, но и даю уроки живописи дамам.
— Уроки живописи? — удивилась Эмили. — И как так получилось?
— Довольно неожиданно. Когда я упомянул при хозяйке дома, что в юности изучал рисунок и живопись и год провел в Брадфорде, желая стать преуспевающим портретистом, она настояла, чтобы я написал ее портрет. Миссис Робинсон так порадовал результат, что она попросила научить рисовать и ее, и трех ее дочерей.
— Чудесное применение для твоего таланта, — обрадовалась Эмили.
— Как оказалось, — с энтузиазмом продолжал Бренуэлл, — миссис Робинсон тоже обладает художественными наклонностями. Она так жаждет еще поработать, прежде чем поедет отдыхать, что попросила меня вернуться через неделю.
Дневник! Если честно, новые художественные обязанности Бренуэлла вызвали у меня прилив зависти. Прости меня за эти чувства, которые, как известно, далеко не великодушны, — я постараюсь побороть их; но я столько лет тщетно мечтала стать художником! В юности мы с сестрами и Бренуэллом брали уроки у одного и того же мастера; для меня живопись стала всепоглощающей страстью. Я проводила бессчетные часы, склонившись с мелками, карандашами, пастелью и кирпичиками краски над листами бумаги и бристольского картона, реализуя свои фантазии или скрупулезно копируя меццо-тинто и эстампы знаменитых работ из книг и ежегодников. Когда мне исполнилось восемнадцать, два моих карандашных рисунка даже отобрали для престижной художественной выставки в Лидсе. Но мальчиком был Бренуэлл, и папа решил, что обучение должен продолжить именно он. Я не обиделась на брата, но как же мне самой хотелось освоить масляную живопись! Вместо этого мои уроки прекратились, и со временем я смирилась со своим уделом.[6]
— Написала что-нибудь новенькое, Шарлотта?
Голос брата ворвался в мои размышления. Я моргнула и огляделась, подозревая, что пропустила часть разговора. Фабрики остались позади, мы шагали по открытым голым полям, поделенным бесконечными каменными ограждениями на клетки, подобно шахматной доске. Забавно, что Бренуэлл спросил о литературе, в то время как я грезила о живописи; впрочем, эти два занятия в некотором роде идут рука об руку.
Прежде чем я успела ответить, вступила Эмили:
— Насколько мне известно, Шарлотта уже более года ничего не писала.
— Это правда? — с недоверием обратился ко мне Бренуэлл.
Я задумалась. На самом деле, вернувшись из Бельгии восемнадцать месяцев назад и пытаясь избавиться от тяжести на сердце, я создавала стихи и прозу поздно ночью, украдкой. Теперь с этим будет покончено, поскольку Анна вернулась домой и разделит мою кровать.
— В последнее время я не написала ничего стоящего, — сообщила я уклончиво.
— Почему? — не сдавался Бренуэлл. — Сочинительство пустило в тебе корни так же глубоко, как и во мне, Шарлотта. Ты как-то сказала, что день, прожитый без прикосновения пера к бумаге, для тебя настоящая мука. Признайся, что ты, по крайней мере, вспоминала об Ангрии и своем герцоге Заморне!
Ангрия — воображаемое королевство, которое мы с Бренуэллом изобрели детьми, благоуханный африканский край, именуемый Конфедерацией Стеклянного города. Мы населили Ангрию целой вереницей блестящих и богатых персонажей, которые страстно любили, вели войны, переживали удивительные приключения и были для нас абсолютно реальными. Героем моего детства был знаменитый герцог Веллингтон. Со временем я утратила к нему интерес, но выдумала его сына, герцога Заморну (известного также как Артур Август Адриан Уэллсли, маркиз Дору, король Ангрии). Заморна — поэт, воин, государственный деятель и отчаянный соблазнитель, покоривший мое сердце и дух чередой бесчисленных историй, которые я продолжала с огромным удовольствием сочинять и после того, как мне исполнилось двадцать, до отъезда в Бельгию. По возвращении я не посвятила Ангрии ни строчки.
