К тому же просто так оказаться в мире чистогана и загнивающего капитализма в 1984 году было сложно, хотя, разумеется, ничего невозможного в этом не было. У меня были смутные воспоминания о туристических путевках, которые можно было получить по профсоюзной линии, но чаще всего такое случалось только в кино. В реальности на океанском лайнере из комедии Гайдая должен был поплыть не скромный экономист треста «Гипрорыба», кто-то из коллег Козлодоева по преступному ремеслу. Правда, всегда оставались варианты простого и незатейливого побега — они включали преодоление приграничных укреплений и прочие шпионские штучки, но я не считал, что готов к подобным экспериментам над собой. Тем более что один из вариантов развития событий в этом случае предусматривал смерть несчастного беглеца.
В общем, идею эмиграции я отбросил, как утопическую. Но про Пажитнова зарубку в памяти оставил — надо будет его найти и договориться с ним о возможной концессии, лишним это точно не будет. Мало ли как жизнь повернется.
Полностью посвятить себя третьему варианту, то есть предаться блаженному ничегонеделанию и лишь считать бабло, мешало одно обстоятельство. Участие в будущем переделе собственности было сродни войне — и не только по числу жертв этого передела. Я слышал рассказы о людях, которые сумели вовремя спрыгнуть, сохранить какой-то кэш в уцелевших зубах и пальцах и счастливо прожить остаток жизни в тропической стране. Но я не был уверен, что смогу учесть все вводные, купировать все угрозы — и сделать это в нужный момент. Во время войны промедление смерти подобно: стоит чуть замешкаться — и ты уже труп.
К тому же для войны всегда и во все времена нужны были три вещей — деньги, деньги и ещё раз деньги. Но как раз денег у меня не было — в институте я как-то ужимал свои потребности до размеров невеликой стипендии и нерегулярных переводов от родителей, потом постоянно работал, чтобы было, что поесть и во что одеться. У меня никогда не было капиталов и больших заначек, а истории о том, как в перестройку народ из ничего делал миллионы, я считал выдумками. Гораздо больше доверия у меня было к рассказу одного знакомого о том, что будущего олигарха Ходорковского — он как раз сейчас служил комсоргом в соседнем институте — вызвали в райком партии и выделили ему от щедрот полмиллиона деревянных наличкой с наказом превратить их в нечто весомое. А полмиллиона сейчас это просто писец как много. Собрать такую сумму я не смогу никогда, даже если раздену в преферанс всю нашу общагу и научу играть Дёму, чтобы деньги его папы шли не на водку и девок, а на благое дело.
Я немного помечтал о том, как в каком-нибудь темном переулке поздно вечером караулю Ходорковского после визита в райком — ну а там как в известном фильме, бритвой по горлу и в колодец. Впрочем, можно и так оставить, поскольку в этом времени нет натыканных везде камер наблюдения, а от случайных свидетелей я поберегусь.
Правда, все варианты моих метаний меркли перед очень вероятной службой в армии. В восьмидесятые советское государство было достаточно сильным, чтобы неукоснительным образом выполнять свои желания; это касалось, в том числе, и призыва на военную службу, откосить от которого было можно, но сложно и дорого. Четвертый год шла Афганская война, к тому же до призывного возраста добрались внуки немногочисленного по понятным причинам военного поколения. Поэтому военкоматы гребли всех — в том числе и студентов, которые от остального призывного контингента отличались тем, чтобы были оторваны от родни и сконцентрированы в одном месте, что было очень удобно. Я помнил, как мои одноклассники обсуждали институты, из которых точно «не загребут», но позже узнал, что угадать было невозможно — списки вузов с «броней» часто менялись, видимо, чтобы никто не ушел обиженным. И служить отправлялись все — даже заядлые пацифисты, не сумевшие вовремя озаботиться «белым билетом». Закончилась эта вакханалия как раз к тому моменту, когда мой курс получил диплом, а следующая волна накатила лишь в середине девяностых — но к тому времени я уже вышел из призывного возраста.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Нашему потоку заборостроителей повезло. Тех, кто был на год старше, призвали почти всех — кто-то рассказывал мне, что в некоторых группах второго курса занимались — вернее, прямо сейчас занимаются — одни девчонки. Призывали и тех, кто пришел после нас, но там выдергивали уже выборочно и, как правило, не слишком успевающих студентов вроде Дёмы. А мы проскочили в какую-то узкую щель бюрократического формализма, осознать которую нам тогда не хватило мозгов.
Но для меня-нынешнего вопрос с армией был очень важен. Дело в том, что мне не хотелось проходить заново всё прикладное заборостроение и не хотелось вспоминать, что мы учили на первом курсе. До сессии оставалось всего два месяца, а я за сорок лет забыл буквально всё. Но если я брошу институт и займусь чем угодно, кроме учебы, то через какое-то время меня пригласят на улицу Свободы, в одно забавное здание из красного кирпича, и поставят перед фактом совсем не развлекательной экскурсии в действующую армию. В мои планы это не вписывалось — ни в план с первоначальным накоплением капитала, ни в вариант с ничегонеделанием, ни с рассказом руководству страны об их ошибках. Хотя вот руководство меня никуда не отпустит, а, скорее, сдаст в КГБ на опыты, если вдруг поверит в мои сказки. Надо же — русско-украинская война, ха!
И как найти выход из этой ситуации, я не знал.
— Тыыы хто? Я Ал… лочка…
Голос был женский, хриплый и совершенно нетрезвый. Я поднял голову.
В кухонных дверях стояла девушка. Кажется, она была старшекурсницей — выглядела очень взрослой и даже старой для меня-нынешнего, хотя и казалась младше из-за небольшого роста и хрупкого телосложения. Она не была красивой — только симпатичной, если под этим термином понимать отсутствие явных уродств. А вообще она напомнила мне царевну-лягушку — в тот недолгий промежуток времени, когда та превращалась из царевны в лягушку и обратно. Но это сходство её ничуть не портило. Портил её разбитной и слегка потасканный вид. Но в этом не было ничего удивительного — судя по всему, в ней плескалось некоторое количество алкоголя, превышающее её норму раз в десять. На голове у неё были какие-то намеки на модную прическу в стиле «взрыв на макаронной фабрике», а одета она была в ярко-синий махровый халатик до середины бёдра и в розовые мохнатые тапочки. [1]
Она держалась за дверной косяк, но всё равно её заметно штормило.
Девушку я не узнал, но ничего удивительного в этом не было. До середины второго курса я мало общался со старшими студентам, а к моменту моего осознания их существования она, возможно, уже окончила институт и съехала из общаги. Или просто сказывались прожитые мною сорок лет.
— Егор, очень приятно, — неприветливо буркнул я.
Пьяные женщины мне не нравились.
Она оторвалась от косяка и нетвердой походкой двинулась ко мне. Я напрягся, но ничего страшного не произошло. Девушка остановилась в паре шагов от меня и чудом сумела сфокусировать на мне взгляд своих серых глаз — но лишь на какое-то неуловимое мгновение. Она действительно была очень сильно пьяна.
— Егор… Очень Приятно… — вдруг глупо хихикнула она. — Ты такой милый…
Она попыталась, видимо, погладить меня по щеке, но промахнулась и едва не завалилась на бок — я успел протянуть руку и удержал её в вертикальном положении. Девушка мотнула головой и резким движением оттолкнула меня. От этого его потащило в другую сторону, и я снова ей помог. Она снова этого не оценила, но я был готов и просто силой удержал её на месте — всё же на моей стороне было преимущество в росте и весе.
Наступило молчание, которое мне не очень нравилось.
— Оч… приятно… — наконец выдавила она.
Я кивнул, не найдя достойного ответа. Говорить мне с ней было не о чем, да и не хотелось. У меня были более глобальные проблемы, которым беседы с пьяными старшекурсницами только мешали.
Я отпустил её локоть и пробормотал:
— Я пойду.
Но меня не услышали. Алла — если её так звали — снова потянулась руками к моему лицу, снова промахнулась и снова начала заваливаться. Но на этот раз я не успел ничего предпринять — просто был не готов. И она по широкой дуге отправилась в недолгий полет, который предсказуемо закончился неприятным стуком её затылка о кафель кухонного пола. Я сделал быстрый шаг вперед и всмотрелся в её лицо, которое прямо на моих глазах меняло цвет — с серого на светло-красный, — и дальше действовал на инстинктах. Я подхватил её подмышки, приподнял, наклонил… И с силой сжал локти.
