Ещё в наш рацион иногда попадал настоящий кофе — вернее, нечто порошковое и растворимое, что продавалось в магазинах под этим названием. Много позже в Москве появилось много точек с кофе навынос — у меня даже было любимое местечко, где делали неплохой капучино; но дома мой испорченный в студенчестве вкус требовал всё того же растворимого убожества — хотя и среди этих порошков уже появились неплохие сорта. Для нас-студентов подобного разнообразия не существовало в принципе, так что мы вынуждены были идти на различные ухищрения. Я просто добавлял в свой кофе как можно больше сахара и молока, а вот Дёма где-то научился заливать кофейно-сахарную смесь небольшим количеством горячего молока, взбивать этот раствор до получения чего-то похожего на пену — и лишь потом добивать кипятком до полноценной порции. Он уверял, что это турецкий рецепт, и, конечно, врал.
Сидеть весь день голодным я не собирался, поэтому сбегал в «наш» — то есть ближайший — продуктовый. У меня был многолетний опыт самообеспечения, и я сосредоточился на продуктах, которые можно было приготовить сейчас или в самом ближайшем будущем или съесть в сыром виде. Цены поначалу испугали, но всё обошлось по-божески — из своего невеликого запаса в полсотни рублей я отдал всего лишь пятерку с мелочью. Впрочем, я давно уяснил, что еда — это важно. Гораздо важнее, чем какие-то деньги.
— Я картошки пожарил и сосисок отварил, — рассказал я Алле. — Но если тебе это не нравится, могу какую-нибудь кашу сварганить, если ты подождешь. Есть гречка и пшено. Ну и чай с пряниками.
— Какой продвинутый первокурсник пошел, — притворно восхитилась она. — Не надо каши, давай сюда свою картошку с сосисками. Кажется, я действительно голодная, как лошадь.
Но я не дал ей ограничиться одной картошкой с сосисками. Быстро порезал огурец и помидор, заправил это дело небольшими колечками лука и постного масла, посолил, добавил зелени — и выложил получившийся салат на край большой тарелки. В сочетании с желтой подрумяненной картошкой и розоватыми сосисками этот набор смотрелся очень неплохо.
Мои действия не остались без благодарности. Алла ткнула туда-сюда вилкой, отправила еду в рот, прожевала.
— А ты неплохо готовишь, — сказала она. — Надо к тебе почаще заходить в гости. Ведь ты не откажешься накормить голодную девушку?
— Не откажусь, — ухмыльнулся я. — Но я подумаю о том, сколько это будет стоить. Сегодня всё бесплатно, потому что рекламная акция… ну и потому что я всё ещё спасаю попавшую в беду принцессу. А рыцари, как известно, с дам денег не берут.
Она прыснула.
— Тоже мне, рыцарь… ладно, дай поесть спокойно.
И снова никаких возражений насчет принцесс.
Я развел руками, показывая, что с уважением отношусь к её желаниям. Вот только помимо собственного желания продолжил смотреть на девушку, хотя хотел разобраться в своих вещах и навести там хотя бы относительный порядок. Но меня привлекли её жесты и движения, которые показались мне знакомыми. Я уже видел нечто подобное, и даже в этом времени, но мне потребовалось несколько минут, чтобы вспомнить, где именно. Это было в семье моей первой жены.
Её отцом был какой-то архитектор далеко не первого ряда. Но он и его семья были вхожи в определенный круг тех, кто считал себя интеллигенцией. А в их среде был принят определенный порядок поведения за столом, который старшее поколение познавало на собственном опыте — видимо, от ещё более старших товарищей, заставших прежнюю, несоветскую власть, — а молодежь изучала через подзатыльники бдительных матерей и с помощью неодобрительного кряхтенья отцов. Всё это имело мало общего с дореволюционным этикетом, но корни явления росли откуда-то оттуда. Отечественные интеллигенты всегда хотели быть похожими на имперских дворян.
Семья Аллы, судя по всему, тоже стремилась примкнуть к интеллигенции — ну или сильно продвинулась в этом стремлении. Её с детства натаскивали есть очень аккуратно и даже изящно, и она была, надо заметить, не последней ученицей. И пусть сейчас Алла ела не с фарфора Le Cinq, а на её тарелке находился совсем не фирменный гратен с трюфелями и артишоками — она даже вилку держала так, словно всю жизнь была завсегдатаем белого зала лучшего мишленовского заведения Парижа. Я даже помнил его название — «Four Seasons Hotel George V». Моя первая жена не достигла такого лоска, хотя прикладывала серьезные усилия, чтобы соответствовать тем, кого её родители считали «своим кругом». Я, кстати, к этому «кругу» не относился, хотя что-то изображал в силу положения, в котором оказался. Но детство в уральском захолустье накладывало свой отпечаток на всё, что я мог изобразить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я вдруг подумал, что вот эти «свои круги», которые я в молодости воспринимал как нечто само собой разумеющееся, серьезно подтачивали первоначальную мечту большевиков о внеклассовом обществе. Причем тут постарались как раз сами большевики, многие из которых вообразили себя новой аристократией ещё на самом первом этапе строительства коммунизма. Их, правда, хорошо проредили — сначала Большой чисткой, а потом и войной, — но и там, и там под удар попали не столько они, а те, кто хоть чем-то действительно выделялся. В войну на фронте вообще в первую голову гибли не те, чья хата с краю, и не те, кто не выдаст свою дочку-скрипачку за заводского слесаря. Погибали как раз те самые слесаря, для которых неважно — доярка, скрипачка, — лишь бы человек был хороший и уживчивый.
Это явление называлось «кастовость» и прямо противоречило любому программному документы, рожденному в недрах КПСС. Про него знали и даже слегка боролись — но так, чтобы не задеть ненароком себя, любимых. Про кастовость снимали кино, ставили спектакли, но и всякие драматурги со сценаристами вроде бы осуждали кастовость как явление, но мимоходом — в основном в виде эдакой советской версии шекспировской драмы о подростках из Вероны. Потом, когда Горбачев позволил говорить, не опасаясь непоправимых последствий, тему кастовости и клановости всё равно замылили, увели в далекое сталинское прошлое с мажорчиком Василием и оторвой Светланой. Более близкие примеры ограничились непременным Брежневым, а про потомков Горбачева и Ельцина писать правду на моей памяти так и не начали, ограничиваясь парадными биографиями.
Вот и родители моей первой жены приняли её избранника — то есть меня — со сведенными челюстями и холодными взглядами. Правда, деваться им было особо некуда — их дочь к тому моменту была на третьем месяце, а в «их кругу» внебрачная беременность была моветоном. Поэтому они не слишком кривили свои лица, когда мы ставили подписи во время церемонии в ЗАГСе — где, кстати, всё было организовано по высшему разряду, «как положено». Мои родители, решившие посетить это мероприятие, новых родственников как-то сторонились — они и сами были не последними лягушками в нашем провинциальном болоте, и столичные архитекторы не вписывались уже в «их круг». Так мы и прожили отведенные нам годы, ну а после развода мне вообще не было резона встречаться с теми, кто когда-то был для меня тестем и тещей. Радовало только то, что сын у нас с их дочерью получился на загляденье, и я жалел, что он ненавидел отца лютой ненавистью — постаралась жена и её родители, а я к тому же не вписывался уже в «его круг». Он меня стеснялся, но не таксисту осуждать модного дизайнера чего-то там.
Всё это пролетело у меня в голове, пока я наблюдал за тем, как Алла поглощает весьма немаленькую порцию. Впрочем, её прожорливость меня не удивила. Студенческие пьянки редко славились обильной закуской, а её ещё и стошнило в финале насыщенной ночи. Сейчас, после шести часов здорового сна, у неё в желудке должна была образоваться космическая пустота, которую моя картошечка заполнила идеально.
Алла закончила с трапезой, отодвинула тарелку и с какой-то непонятной грустью посмотрела на меня.
— Вкусно было?
Можно было и не спрашивать — она собрала кусочком хлеба даже сок от салата и едва не урчала, отправляя это в рот. Но я должен был как-то возобновить прерванный едой разговор, а ничего лучше банального вопроса в голову не пришло.
