Выходим через спуск к речке, присаживаемся на парапет перекурить, и тут Прокоп выдаёт:
— Представляешь! Вот мы здесь сидим с тобой в праздном настроении, догоняемся потихоньку на этом историческом месте, а, ведь несколько сотен веков тому наши пра–пра–прадеды у стен этой крепости кровь проливали!
На что я, отхлебнув ещё, слегка уточнил: — А с какой стороны?…
И в тихом задумчивом молчании стали перемещаться в сторону Ленинградского вокзала…
* * *Лёша Охтинский и Женя Джексон.
Сакко и Ванцетти, Гржимилек и Вахмурка, Болек и Лёлек…
С той поры, как я потерял их из виду, они были также неразлучны, плюс на определённой стадии запоя стали похожи, как два ботинка: пара одна, только каждый со своим заворотом.
Однако, по порядку.
Фамилия Охтинского — Бобров, и представляясь незнакомым дамам, он всегда говорил:
— Меня зовут Лёша, Бобров! А так как я ещё и немножечко рисую, то мои друзья зовут меня: Бобров — Водкин!
Какой он был художник (ещё раз извиняюсь за прошедшее время, просто туда переношусь) — это отдельная история, но степень его обязательности была линейно пропорциональна уровню его раздолбайства. В конце 80‑х или начале 90‑х получили мы с женой заказ из Норвегии на роспись всяческих изделий: матрёшек, брошек, и прочего. Сгоняв в Москву в Измайлово за заготовками, стали подряжать всех знакомых художников, дабы управиться в срок и дать тем заработать.
Вспомнили о Лёшке и вручили ему шкатулки…Основная его особенность была в том, что сердиться на него было абсолютно невозможно, по крайней мере, долго. Шкатулки он не принёс ни в срок, ни через неделю, никогда. А где–то через пару месяцев встретился нам в пивбаре на «Жуках» с такими невинными и страждущими глазами, что, простив всё, пришлось похмелять его, родимого. Ну жил он так!
А жил он на Охте, кажется, в трёхкомнатной квартире, где и напивался до полного отторжения остальным пространством и окружением (кстати, говорили, там и окончила свои дни Таня Каменская).
Как–то, лёжа вповалку у него на диване, на приходе, на вынужденных подсознательных стремаках, открываем глаза и видим хозяина квартиры, словившего не одну стайку белочек, с топором в руках. Не имея сил пошевелиться, кто–то, или Тони, или Аргентина, произносит:
— Уйди, Раскольников к своей старушке! — и мы захрапели дальше. Выжили. Привычка.
Что у Охтинского, что у Джексона бывали периоды ремиссии, когда они не пили почти ничего и выглядели относительно цивильно.
Лёшка стирал свой светлый плащ и свитер, Женька — рубашку и гладил брюки, доставал свои очки в золотой оправе, оба чистили ботинки и приезжали к Сайгу, Гастриту или Огрызку.
Но сил на благопристойность хватало ненадолго. Где–то через месяц (или раньше!) они уже были прежними. Джексон летом вообще босиком ходить предпочитал, считая, что «так ноги лучше дышат, да и с носками проще», а Лёшкин плащ расцветкой начинал смахивать на скатерть после двухнедельного загула.
Но всегда приходила Осень.
Как и приходило неоднократное желание «опять бросить пить!». И они уезжали трудниками в какой–нибудь монастырь, где, порой, держались до тёплых дней. Не знаю, насколько это было постоянно, но несколько лет это работало как система.
Но суть, то есть натуру, не обманешь: отбыв там тот или иной срок (порой, продолжительный — устанавливали себе сами или их просто гнали за нарушение режима), они всегда возвращались обратно и колесо вращалось заново, без них было бы в чём–то скучно, как и без каждого из нас!
Ничего не знаю об их нынешней судьбе, надеюсь на только хорошее. Я просто запомнил их такими: в чём–то несуразными и просто замечательными!
На босую ногу в калошах,В когда–то хорошем плаще,Стоял у Сайгона Алёша:Художник, эстет и вообще.
А через дорогу, небритый.Томясь несвареньем души.Евгений стоял у Гастрита,Как гений похмельных вершин.
Секунды неспешно бежали,И, к вечеру Судного Дня,Вдвоём они нежно лежалиНа Эльфе, скамейку обняв…
С Любовью, Рыжов!
АЛКОГОЛЬ
«80‑е — 95‑е»
Саднила ночь измученную душу,Больной вставал октябрьский рассвет.Я помню, я когда–то дал обетСебе — не пить, но я его нарушил.
Звенела в воздухе обычная мечта.Привычная, как совесть, лет пятнадцать:«Товарищ, перестаньте надираться!»,И тело заполняла пустота.Слова ушли, и звуки все умолкли,Стучала, с перерывами, душа,И чувства возвращались не спеша,Как, не спеша, идут с охоты волки……..
Запой — это не беда! Запой — это победа!
Победа над всем: женой, тёщей, разумом, собой, жизнью, в конце концов.
Запой — это то далёкое, что всегда рядом, что никогда не подведёт.
Это не легкомысленное пьянство, как лёгкий флирт с бутылкой до её полнейшего опустошения и выбрасывания её впоследствии в пространство…
Запой — это Любовь!
Хуже, когда он перманентен, жизнь и сон напрочь не различаешь. Исчезают деньги, иллюзии, жёны…. Я потому крепкие жидкости и подвязал употреблять.
* * *Итак, о вытрезвителях!..
«Ватрушка» — «Торговый, 2» — как много в этом!..
Благодаря своему расположению и, находясь в непосредственной близости от 27‑го отделения милиции, висел дамокловым мечом над всеми тремя проходами в станции метро «Гостиный двор («Климат» — отдельно).
Из «Пятёрки», конечно же, тоже доставляли, но там незабвенный Андрюша Хорунжий, едва завидя мой фэйс в партии вновь прибывших, безжалостно выставлял меня на Лиговку, на свежий воздух (а, ведь мог бы дать поспать до пересменка, до открытия метро!).
Гребли без исключения всех (разнарядка, что ли, была по плану приёмки–сдачи волосато–ирокезного поголовья?), но иногда и у них случались проколы в отношении относительной «ценности» задержанного контингента. Наличия у них бабла.
Как–то, набив очередную упаковку персонажами, и привезя их в «чистилище» на переулок Крылова (т. е. в 27‑е), повели нас на оформление: меня, Алекса Гаврилина и Серёжу Храма–московского (в те времена — наиболее колоритного).
Что–то вечно жующий начальник смены глянул на это удовольствие, взял Храма за шкварник, развернул к двери и, со словами, обращёнными не к нам, но в назидание недоумкам: «Это — хиппи!», придал коленом под зад ускорение наружу, а нам с Сашкой только бровями указал. Ладно, мы народ понятливый, да и безденежный к тому же! Вот и дошли до Торгового, 2… О «Ватрушке» можно писать поэмы!
Во времена приснопамятных Игр Доброй Воли недоброго мэра штурмовали мы метро с Ваней Воропаевым.
Всё бы было хорошо, но в это время в Питер понагнали столько пришлых ментов, со схожими целями — от курсантов из Стрельны, до засланных гоблинов «голубой дивизии» из Мухосранска. Они не только друг друга не знали в лицо, но, кажется, даже и не догадывались, что совместно выполняют одну и ту же «боевую» задачу. То есть совершая действие, им под берет не приходила мысль о том, что его уже выполнил кто–нибудь другой!
Всё это я к тому, что наряд, забравший и доставивший нас на Торговый (причём без прелюдии визита в 27‑е), тотчас же отправлялся на охоту за следующими подгулявшими «бобриками», а нас, обшмонав, выгоняли, но где–то через триста метров, в районе улица Садовая, другой наряд нас благополучно винтил и вёз нас по тому же адресу…
Упыри — они, наверно, и в Африке упыри, но хуже, если они ещё и не организованы…
…..Игры длились не день, не два и не неделю…..
Где–то после декады этого «вечера сурка» мы с Ванькой затребовали охранные грамоты, хотя бы до метро с запуском, о том, что «в точке ИКС» мы уже побывали, претензий нет, взять с нас уже нечего и мы следуем домой (я оборзел настолько, что мне выдали отобранный у кого–то проездной, чтобы больше меня не видеть, т. к. брали меня чаще всего «линейцы» на турникете, при попытке совмещения мною жетона с щелью для опускания, иногда, с колен). Индульгенций так и не дали.
При выходе тогда относительно вменяемым вручали квитанции об «оплате услуг» заведения (работающим — по месту отправляли), даже если выгоняли сразу, по поступлению. Интересно, как бы мы их оплачивали, если, минимум по три штуки за один день приходили бы, как датированные одним числом? Это бы уже смахивало на временную прописку!
Я своими дверь сортира полностью обклеил, поверх военкоматовских повесток, а Ваня их на гвоздик в кухне накалывал: вместо календарика в обратную сторону приспособил!
