На всех шкафчиках в умывальнике были наклеены картинки. Марина дёрнула ту дверку, что с вишнями. Полотенца на крючке не было! Рванула соседнюю, с яблочком, — есть! Быстренько перевесила на крючок в свой шкафчик и деловито вытерла руки.
В передней опять повела к вишням.
— Когда я была большая, а ты маленький, я тебе всегда помогала обуваться… — начала договариваться она.
— Ладно, не ной — помогу.
Я знал, как она обувает ботинки: час пыхтит над одним, час — над другим. А зашнуровывает — то узел сделает, зубами не разгрызёшь, то палец привяжет к ботинку да ещё и кричит: «Что, так и буду ходить привязнутая?» А то разозлится, сбросит ботинки — «Пойду босяками!».
Только дяди, тёти и старшеклассники забирают из садика детей, один я из второго класса. Галдёж — как в школе на перерыве!
— Носка одного нет! — захныкала Марина.
Я обыскал шкафчик, заглянул в соседние, ощупал рукава и карманы пальто, проверил ботинки — нет!
— Пойдёшь в одном, подумаешь… — говорю я. — Тебе лишь бы похныкать.
— У-у-у… Как я буду жить с одной ногой!
На ногу без носка ботинок обулся легко. А вторую ногу, наверно, целый час обували. На лбу и носу у нас повисли капли пота… И хоть бы уж Марина молчала, а то: «Ой, нога хрустнула! Ой, нога покрошилась!»
Надевали пальто — бант развязался.
— Не хочу ходить махлатая! — затопала ногами Марина.
Не стал завязывать бант — оторвал совсем, немножко с волосами. Спрятал в карман. Без банта дойдёт, принцесса такая…
Марина шла и хромала, как инвалид войны. Но шла — начал накрапывать дождь. У нас все дети попрятались в подъезд. Один Вася шлёпал по лужам, расплёскивал сандалетами воду на асфальте. На крыльцо и первый этаж я нёс Марину. Если б имел ещё две руки, зажал бы ей ноги, а то колотила меня ботинками по коленкам.
Ух!.. Наконец-то мы дома…
Раздел, снимаю ботинки… Что такое? На правой ноге два носка? Сунул Марине под нос оба.
— Видела? «Носка-а-а нет…» Если б десять было, тоже на одну ногу напялила?
— А я не виновата, они оба правые.
— Правые, левые… Скажу маме, чтоб в ясли тебя отдала, а не в сад.
Осталось только одно — покормить.
Чтоб не гоняться за ней с ложкой по квартире, я усадил Марину на подоконник. Будем смотреть, с какими зонтиками ходят тёти, и кормиться.
— Синий… Красный… Чёрный… — называла Марина.
Ложку с манной кашей увидела уже у самого рта. Круть! На щеке начертилась белая полоса, а ухо манка замуровала ровно с краями.
— Ой, ухо сварится!
— Каша не горячая, не ври! А будешь вертеться, то и другое залеплю.
— Да-а, не горячая! Если б сам был залепнутый, то знал бы… Что, я так и буду с варёным ухом жить?
На щеку и на ухо я израсходовал две мои промокашки — из письма и из математики. Принёс ещё и папины «качели». Есть у него такие, из пластмассы, снизу, наверно, сто промокашек нацеплено.
— Ой, я оглохнутая!
— А-а, ещё и в ухе каша осталась. Ну, это пустяк. Найти бы только шпильку. У мамы, кажется, где-то была…
Выбрасываю из маминого шкафа платья, ощупываю их. На некоторых остаются белые пятна от каши… Ура, есть!
Всё… Порядок… Можно набирать вторую ложку. Марина зажимает рот руками, наклоняется.
— Разогнись, а то в волосы накапает.
— Не в волосы, а за воротник. Постуди!
Стужу, дую на кашу. Не поворачивается ко мне.
— Ой, ракета летит! — кричу я.
— Где? — вскинулась Марина.
Р-раз! — кашу в рот. Попал!..
Марина не глотает, держит кашу за щекой, как обезьяна, сучит ногами по подоконнику. Подношу третью ложку…
— У-у-у-м-м… — вертит она головой.
— Что ты мяукаешь, как кошка? Раскрывай рот, некогда мне с тобой возиться.
— Я не клошка… У меня не-э-ту хлоста. И улши, видишь, где? А у клошков сверлху…
Пока говорила, каши во рту стало меньше. Ем сам, показываю пример, причмокиваю.
— Ах, как вкусно! Съем всё сам.
— Не воспитывай у ребёнка жадность.
— Я не воспитываю, ешь быстрее!
— Сам ешь, поправляйся. А то кожа да кости.
— А ты почему не хочешь?
— Потому что круглая земля…
— Кто тебя научил так отвечать?
— Сама научилась. В садике воспицацальница Ольга Петровна так говорит.
Забыла про ложку Марина… Я р-раз! — четвёртую. Под нос!
Марина вытаращила глаза, разинула, задыхаясь, рот. Н-на! Сунул и пятую…
— Чхри! — чихнула Марина. — У-у, чуть язык не откусила! — завыла она.
Каша заляпала стекло, подоконник, Маринины ноги, чёрный лакированный стол и мне глаза.
Схватился за глаза, а кружку с кашей — на окно. Бренк! Мимо, наверно, поставил… Ещё два раза по полу перекатилась кружка.
Раскрываю обеими руками левый глаз. Мамочки! Какие стали у меня тапки! Какие ножки у стола! Разлепляю правый — и от увиденного опять зажмуриваюсь. Кружка под телевизором, а на полу дуга из каши.
— Ау, где ты?!
— Иди прямо, прямо… — командовала Марина с окна.
Нащупываю её, снимаю с подоконника.
— Ой, что ты меня поставил на кашу?
— Так ты ж смотри! Я не вижу куда… Веди в ванную умываться.
Марина взяла меня за руку.
— Холодно… Тепло… Горячо… Огонь!
Поздно! Левая моя нога стала на кашу, приклеилась.
— Я же говорю — «огонь», а ты ступаешь!
— Ты говори — левой или правой, большой шаг или маленький… А то «горячо», «огонь»! Игру нашла… Это из-за тебя всё!
— Хорошо! Левой!.. Ещё раз левой!.. Опять левой!..
— Три раза левой? — Я зашатался, раскоряченный, как циркуль.
— А я не виновата. Правой некуда — там каша.
— Так что, мне так и стоять? Иль подниматься в воздух, лететь?
— Ой, и меня научи летать! — Марина бросила мою руку. — Вот так: мах, мах!
— Человеки — не птицы…
Я шатался так — соломинкой ткни, повалюсь. И вдруг левая нога по-о-е-ехала!
— Держи, пополам раздираюсь!
Я замахал руками, словно хотел сделать Маринино «мах, мах!», и сел на пол, на что-то мягкое и мокрое…
Теперь мне было всё равно. Мы были с Мариной с ног до головы в сладкой, вкусной, питательной каше.
— Слушай, посмотри в кружку… — Голос мой жалостно задрожал. — Нету больше?
Марина постучала кружкой об пол.
— Есть немного…
— Выскреби, дай мне.
Марина начала выскребать и с большой охотой кормить меня из ложечки.
Кормила и приговаривала:
— Не спи за столом! Не мотай головой, ты не лошадь!.. Не чавкай — ты не свинья! Поставлю в угол!
В это время послышался звонок в дверь. Марина бросила мне на колени кружку и необлизанную ложку, побежала открывать.
— Мамочка, я тут Женьку покормила! А сейчас поведу умою!
Что было потом, когда мама увидела, какие мы и что делается в квартире, я рассказывать не стану. Представьте сами.
Что ни придумаете — всё будет правда.
Мы идём в разведку
Дождь лил весь вечер. Ночью грохотала гроза. Но я не боялся — привык! Вчера, когда возвратилась мама, потом бабушка с собрания, а потом папа, — грома было достаточно. Хорошо ещё, до «молнии», до ремня не дошло.
Когда я вышел утром во двор, Вася и Жора пускали по лужам кораблики. Серёжа держал под мышкой мяч, а Павлуша — своего брата Генку. Не под мышкой, а так — за руку. В субботу малыша забирают из круглосуточного садика, в остальные дни Генка домой не ходит.
Левон Иванович стоял возле камня-валуна, держал фанерный щиток на длинном колышке и смотрел по сторонам, искал что-то. Фанера с палкой смахивала на лопату, которой зимой чистят снег.
Мы подали дяде Левону четыре камня. Он выбрал один и вбил палку в землю. Достал из кармана трубочку бумаги, развернул и прикнопил к щитку.
Мы так и ахнули!
На бумаге всеми красками сверкал наш будущий сквер. Один только камень-валун и узнали. А за камнем были нарисованы посыпанные жёлтым песком дорожки, вдоль них росли кусты. Были и скамьи, и песочница малышам, и беседка, и клумбы с цветами, и много-много деревьев. Под деревьями закрашено светло-зелёным — трава.
— Ну что, нравится? Пусть все знакомятся с проектом, а вечером будем копать ямки. Завтра, в воскресенье, должны привезти деревья и кусты.
К камню прислонён жёлтый плоский ящик с ремнём и пригнутыми к боку алюминиевыми ножками. Дядя Левон повесил ящик на плечо, поднял руку. Мы сразу вспомнили о нашей клятве и тоже поподнимали руки.
— Ну, «артековцы», кто со мной на Неман, в разведку?
На Неман захотели идти все. Мы за ним даже на край света пошли бы. Уж очень Левон Иванович нам нравился.
— Это у вас в ящике куклы? — догадался я.
— Нет. Краски, кисти, бумага. Этюдник это. Попробую на берегу написать этюд.
Никто не понял, как это «писать этюд». Жора спросил:
— А разве вы художник?
— Молодой человек, я — артист. А это — просто так. Учусь…
