Забравшись в кузов, он поздоровался со всеми и присел на корточки, держась руками за борт.
— Чего на подсобном делал? — обернувшись, спросил у него парторг.
— У тётки гостил, конюшню белили.
— И ты белил?
— А чего ж тут особенного? Я эту науку давно знаю. Выучился у тётки.
— А как учебный год закончил?
— Две троечки, а остальные четвёрочки.
— Ну-ну, смотри! — Парторг одобрительно похлопал Афоню по плечу.
Афоня был рыжий, курносый, с широким лбом, забрызганным крупными веснушками. Андрюше он понравился сразу.
— Садись ко мне, — сказал Андрюша, пододвинувшись на скамейке, — здесь лучше.
Афоня подсел, но накрыться брезентом отказался.
— Не на клею разведён, не расползусь, — сказал он и тихо спросил: — А у тебя курить есть?
— Я… я не курю, — оторопел Андрюша и осторожно посмотрел на отца: уж не слыхал ли он этого разговора?
— Родителей боишься! — усмехнулся Афоня. — А ты откуда едешь?
— С аэродрома. Я с папой из Москвы прилетел.
— Из Москвы прилетел? Иди ты! — недоверчиво покосился Афоня.
— Честное пионерское! — ответил Андрюша.
— И где же ты там живёшь — на Красной площади?
— На Красной площади — там никто не живёт, — со знанием вопроса сообщил Андрюша. — Там Мавзолей стоит, Исторический музей, храм Василия Блаженного… А когда архитектор закончил строительство этого храма, говорят, ему царь глаза выколол. Взял иголку и выколол!
— Это за что же? — с волнением спросил Афоня.
— А чтобы он больше нигде такие красивые храмы не строил!
— А я бы взял этого царя за ноги, — вдруг сказал Афоня, — да и разбил бы ему башку о мостовую!.. А кто твой папан — усатый или носатый?
— Носатый, — ответил Андрюша, хотя ни разу не замечал, что у отца большой нос. — Он начальником строительства всего завода будет.
— Значит, старого сняли? — спросил Афоня и как бы про себя заметил — И правильно. Может, дело теперь пойдёт быстрее. А твой папан-то ничего?
— Ничего, — ответил Андрюша. — Прекрасный человек… А ты что на «Жигачёвстали» делаешь?
— Это мой дом родной. А так-то я в шестой класс перешёл. Ты читал книжку «Сын полка»?
— Читал.
— Помнишь Ваньку Солнцева? Он сиротой остался, и я сирота после немцев. Но не думай, что я вообще несчастный. Я с тёткой живу, с отцовской сестрой. Она маляр у меня. Мастер — во! Первоклассный. К ней на практику из ФЗО присылают. Вот добрая: что ни попросишь — всё сделает! Сейчас она в командировку уехала на подсобное хозяйство завода, ну и я к ней на недельку погостить ездил. А больше жить не стал. Тут, на заводе, самое интересное начинается, а чтоб я в такую пору в деревне жил! Да ни за что! А худо ли мне? Тётка денег дала на столовку, сахару, сухарей. — Афоня похлопал рукой по своему мешку. — А что за девчонка в пионерском галстуке у шофёра сидит?
— Просто знакомая одна, — ответил Андрюша, — Майкой её зовут.
— А ты давно её знаешь?
— Давно. Вместе на самолёте летели. Она стихи умеет сочинять.
— Настоящие стихи?!
— Ну, хоть в журнал отдавай, честное слово! И про природу, и про жизнь…
— А в журналах тоже иногда муру печатают… — сплюнул за борт Афоня. — Начнут там разводить всякие переживания! А мне надо, чтобы там побольше разговору было и чтоб драки были и перестрелки. В общем, про войну и шпионов… Или как пионеры против фашистов дрались…
— А ты сам-то пионер?
— Нет. В пионеры идти я уже старый, а для комсомола, говорят, я ещё не созрел.
— А тебе сколько лет?
— Четырнадцать. Правда, сейчас ещё двенадцать, а вот через четыре месяца будет уже тринадцать. А потом-то что — четырнадцатый пойдёт? Ну вот и четырнадцать.
Андрюша удивлялся Афоне, его бойкому разговору, его уверенности и тому, как он ловко свои года вывел.
Автомашина подъехала к заводу.
Впереди, возвышаясь над корпусами цехов, стояла чёрная башня, похожая на гигантскую шахматную туру.
— Это домна — видишь, справа? — сказал Афоня, протягивая руку. — Ты на неё обязательно слазай. Оттуда весь завод — как с самолёта. А вот это — мартеновский цех, а там — прокатный стан. Видишь, где крыши нет?
— А где ты живёшь, отсюда видно?
— Не видно. Я за мартеновским цехом в трубе живу.
— Как — в трубе? — удивился Андрюша.
Над широкой крышей мартеновского цеха, похожего на самолётный ангар, торчал кончик трубы.
Андрюша почему-то решил, что Афоня живёт именно в этой трубе и каждый день забирается по крыше к себе на ночёвку.
— Вот в этой живёшь? — Андрюша указал пальцем на трубу. — А как же дождь тебя не мочит?
— Нет, не в этой. Моя труба на земле валяется. Но она тоже широкая. Тут у нас на заводе все дома разрушены — в палатках люди живут, в землянках. И я с тёткой землянку имею. Только чего мне летом там одному жить? Я взял её на время семейным отдал, пока им квартиру делают. Мне не жалко. А сам нашёл себе другое местечко. Приходи — понравится. Ко мне уж и милиционер заглядывал, прописку спрашивал… А я ему говорю: «А где мне прописку ставить — на лбу, что ли? Ведь у меня ещё паспорта нет», А он говорит: «У тебя должна быть домовая книга». Вот чудила! Какой же у меня дом — ни окон, ни дверей!
— А надо сделать окна, — посоветовал Андрюша.
— Двери ещё можно сделать, а насчёт окон — трудно. Попробуй-ка проруби окно в этой трубе — все зубила пообломаешь! Ничего, я и так проживу. Всё равно целый день по улице болтаюсь или на Днепре загораю.
Афоня постучал кулаком по кабинке, а когда машина остановилась, ловко спрыгнул на землю;
— Бывай здоров! Мне в столовку… А в общем, как устроишься, надо встретиться.
— Обязательно! — ответил Андрюша.
При въезде на территорию завода стояла деревянная арка с красным полотнищем: «Мы возродим тебя, «Жигачёвсталь»!»
А ещё выше над этой аркой, одним концом опираясь на домну, вдруг проступила на небе новая арка — бледная разноцветная радуга.
Глава IV. Письмо
«Здравствуй, мама!
От тебя мы письмо получили. Папа занят и отвечать не может. Нам здесь хорошо, и ты за меня не бойся. В комнате у нас те кровати и репродуктор, в котором говорят на украинском языке. Я уже хорошо понимаю по-украински: увага — это значит внимание, цыбуля — это, оказывается, лук, а людына — человек. Как твоё здоровье? Папа послал тебе деньги. О тебе мы не скучаем, только ты поправляйся получше. Папа всё время думает про домну. Она покосилась от фашистов, и её надо выпрямлять. Арбузов здесь ещё нет, а черешня на базаре стоит дёшево. Тут у нас живёт одна девочка. Зовут её Майка Можжухина. Папа говорит, что она — талант. А мама у неё убита бомбой во время войны. А у папы её на щеке шрам. Ему чугун брызнул и чуть в глаз не попал. Посылаю тебе стихотворение, которое Майка сочинила в пять минут:
По учёбе не хромаю,Тихо в классе я сижу.Галок в небе не считаю,А в тетрадь к себе гляжу.Побываю за день всюду:И в кино схожу, и в сад,Дома вымою посуду,А потом иду в отряд.
Как мы приехали в дом, она наварила лапши и позвала нас с папой в гости. Теперь я у неё всё время обедаю. Столовая отсюда далеко, а она сама позвала. Она всё равно для своего папы готовит. А я ей отдаю продукты.
А ещё я встретил рыжего Афоню. Он живёт в трубе. Она повалена на землю, а Афоня там один ночует и ничего не боится. Он курит папиросы, и ему тётка ничего не говорит, а мне, он говорит, ещё курить рано. Да я и сам не буду. Я Афоню встретил, когда мы ехали на завод, а до сих пор его не видел. А мне хотелось бы с ним подружиться. Он рабочий человек. Сначала мне тут было скучно, а теперь — ничего. Я уже научился открывать консервы, потому что мы всё время едим консервы. Надо только посильнее животом наваливаться на консервный нож. Вот и всё.
Напиши, есть ли в море медузы и впечатление от курорта.
Мы тебя с папой горячо целуем. До побачення! (Это — до свиданья!)
Твой сын Андрей Марецкий».
Глава V. Поимка „курортника”
Уже целую неделю Андрюша и Майка собирались сходить на завод, который находился от их дома за три километра, но всё никак не могли выбрать время: то Майка по хозяйству была занята — ходила на рынок, стирала бельё, то Андрюша читал книжку или ему просто не хотелось куда-то тащиться по жаре.
Но вот сегодня за завтраком Майка прямо заявила, что хочет Андрюша или нет, а она обязательно пойдёт на завод.
— Так и пойдёшь без меня? — спросил Андрюша. — А вдруг кто тронет?
— Никто не тронет, — уверенно ответила Майка. — А если надо будет, и без защитника обойдусь.
